Вдобавок – с юности знакомый район. Когда-то, приезжая из своего рабочего пригорода на Московский вокзал, именно по этому проходному двору я бежал на Невский в «Колизей» и «Художественный»; тут, в громадном дворе с многочисленными подворотнями, ведущими в него с Пушкинской улицы, покуривал на лавочках среди сирени, а иной раз пил портвейн, водку и целовался. Теперь моя жизнь, в течение которой случалось мне квартировать и в Москве, и в Берлине, и в Нью-Йорке с Парижем, в основном прожита. Она сделала виток, и я снова оказался тут, между Пушкинской, Невским и Марата, – только через подворотни уже не пройдешь свободно. Они закрывались мрачными решетками: хочешь воспользоваться – нужен ключ-домофон. Впрочем, замки в подворотни, ведущие к нам во двор с Пушкинской улицы, все время ломали, поэтому те, кто знал секрет, все равно через дворы шастали.
В квартире моей имелись тихая спальня и кухня – окнами во двор, а вот окна гостиной выходили прямо на угол Невского и Марата. И всегда можно было от нечего делать рассматривать из окна бурно кипящую городскую жизнь. Я устраивался на своем кресле чуть в глубине комнаты, так, чтобы меня не было видно с улицы, и наблюдал. Иногда вооружался биноклем.
Днем на углу постоянно околачивался мужик-«бутерброд», рекламирующий обмен валюты на Марата, тринадцать. Он приходил на рабочее место со своей табуреточкой и часто посиживал на ней, отдыхая. Иногда его сменял человек с огромным плакатом: «Издадим любую книгу!». Или другой гражданин, указующий огромной стрелкой на ближайший «Макдональдс». Ближе к вечеру эти трудящиеся исчезали и на углу появлялась старуха, вся закутанная в пальто и платки: продавала ослепительно желтые нарциссы и веточки вербы. Старуха была похожа на мужика – высокая, как гренадер, и с жилистыми руками. Торговля шла у нее не бойко – чаще она безропотно давала справки приезжим.
Интересно было наблюдать за толпой, плотно идущей по Невскому. У светофора на переходе через Марата она останавливалась, накапливалась в ожидании зеленого сигнала. Я рассматривал лица людей – не ведая, что за ними наблюдают, они жили своей жизнью: говорили между собой, в наушники или по телефону. Толпа постепенно набухала. Потом загорался разрешительный сигнал светофора, зеленый человечек на табло начинал сучить ножками. На переход отводилось ровно тридцать три секунды. Толпа густо шла через Марата, а потом, на финальный отсчет зеленых секунд, бежали опоздавшие. Затем вспыхивал красный, и три полосы машин устремлялись с Марата налево на Невский, одна полоса – направо. Около пяти-шести вечера троллейбусы и авто не успевали проехать по Невскому, загораживали перпендикулярную улицу, и среди поворачивающих на проспект начиналось истерическое бибиканье. Сигналили без зазрения совести, как в каком-нибудь Каире. На перекрестке случалось то, что американцы называют traffic jam – джем, варенье из машин, когда два потока чудным образом перемешивались. И пешеходы, когда загорался зеленый для них, лавировали среди лимузинов.