Кричит молодая мама, заламывая руки и бессмысленно нарезая круги вокруг опустевшей детской коляски, в которой буквально только что лежал ее ребенок, и вот вдруг его не стало, как и водителя маршрутки, которая сейчас на полном ходу прошла сквозь прозрачную стену, кувыркнулась в траву и лежала на крыше, задрав к небу задние колеса. Оказалось, мир за гранью располагался немного ниже, буквально на полтора метра, и этого хватило, чтобы автобус перевернулся. Он видел руки, множество рук, взрослых и детских, прижавшихся изнутри к стеклу и извивавшихся, как полураздавленные дождевые черви, выползшие на мокрый асфальт после ливня. В автобусе тоже кричали.
И тут в его сознание вторгся новый звук. Он шел со всех сторон сразу, даже изнутри. Поселился в его ушах, костях, глазах. Хруст перемалываемого стекла. Этот звук обволок все сущее, стал его частью, взял мир в тиски и сжал, начав с натугой проворачивать. Город и траву, асфальт и небо расчертили тонкие трещины, через которые на него смотрела тьма, черная до такой густоты, что казалась осязаемой. Трещины пробежали по воздуху прямо к нему и, когда он поднял руки, и посмотрел через полупрозрачные от света пальцы на одно из солнц, рассекли и их.
Тогда он тоже закричал.
Две сгорбленные фигуры, закутанные до макушки в объемные меховые парки грубого пошива, неподвижно застыли под порывами ветра, несшего через пустынную белую равнину тонны мелкого ледяного крошева. Ноги их по самые бедра утопали в глубоких сугробах, на спинах покоились высокие походные рюкзаки с притороченными к ним по бокам продолговатыми чехлами. Следы за их спинами уже практически слизала вьюга, да и сами путники с каждой минутой все больше становились похожими на два снежных холмика, сливаясь с ландшафтом. Ветер свистел и завывал на десятки голосов, с энергичностью буйнопомешанного меняя направление каждые несколько секунд и закручивая тонущие в пурге невысокие снежные смерчи. Все в этой картине – и безмолвная неподвижность пилигримов, и нескончаемое движение мертвой, но гиперактивной природы одним своим видом могло заставить даже стороннего наблюдателя ежиться от холода.
Вьюга натужно стонала, как страдающий от затяжной болезни человек на пике боли, как попавший в капкан зверь, находящийся на самом краю решения отгрызть себе лапу. Она все никак не могла справиться со вторгнувшимися на ее исконную территорию наглецами, желая забраться под их теплую одежду, облизать тела языком из ледяных игл, собирая капельки крови из мельчайших порезов. Хотела пожрать их, скрыть в своей белой пучине навек, похоронив под тоннами снега. Но путники не двигались с места, бросая ей вызов своим бездействием, и вьюга бесилась, не в силах победить. Только изредка легкий поворот скрытой под глубоким капюшоном головы или покачивание плеч выдавали в фигурах двоих незнакомцев присутствие жизни.