Этот, думалось, давно забытый вопрос и удивлял Шканта, и пугал его. Казалось, что все давно решено,– решено, быть может, неожидаемо, но благоприятно и многообещающе: ставленник криминальных структур, Шкант занимал определенное и весьма значительное положение в региональном бизнессообществе и преступником себя не считал – во всяком случае, не более остальных. Криминальный капитал сращивался с легальным семимильными шагами, и нечего было забивать себе голову всякой нелепой чепухой вроде законопослушания и «правильной» морали.
Причина беспокойства заключалась в другом. Сегодня выяснилось: беглый каторжанин с засекреченной специальностью, из-за которого пришлось принять решение о консервации одного из основных каналов импорта товара в страну, с чем связан, полагал Виктор Павлович, и его вызов в Москву, не кто иной, как бывший его сокурсник Феликс Метельков.
Учились они на одном курсе, но в разных группах; знакомство было поверхностным и формальным. Тряпьем Феликс не интересовался; Шкабардин знал лишь, что Метельков считался незаурядным и перспективным студентом, но утерял интерес к специальности, фактически прекратил посещать занятия и был отчислен (отчислен ли?..) в конце второго курса незадолго до того, как Виктор попался по-крупному на валютных операциях.
Поражала совершенная непредсказуемость и обстоятельства пересечения более чем через двадцать лет двух жизненных путей, которые и сами по себе стали непредсказуемыми в один, единый момент времени.
Это оголенное и как бы выставленное напоказ торжество непредсказуемости так впечатляло, что не казалась случайным. Она как будто смеялась над возможностями человеческого понимания…
«Чертовщина какая-то,– подумалось Шканту.– Пью много. Однако ж, так ли уж разительно по части праздника интеллекта игра в шахматы, к примеру, отличается от прыжков с голой задницей через костер на острове Какиноки-Писитоки? Даже понты, и те похожи: что гроссмейстер щеки надувает и лоб морщит, что у дикарей – тож все по-серьезному. И кто к Знанию ближе – вопрос…»
Вдруг пришедшее на ум сравнение сделало самокритичность Виктора Павловича в отношении употребления алкоголя несостоятельной и ввело его в веселое расположение духа. Приподняв руку, он окликнул стюардессу, сообщил подошедшей красотке:
– Я, дорогуша, в трезвом виде шибко нервничать начинаю, потею и воняю, когда металлические птицы с моим туловищем на борту мастыриться на посадку начинают. Особливо в таких муравейниках, как Москва. Принеси-ка мне на пару пальцев.., «Лошадь Белая» есть?– тащи ее.