– На что намекаешь? – спросила она.
Сонечка смотрела с улыбкой, сквозь которую пробивалась едкая кислинка в смеси с табачным дымом.
Я ни на что не намекал, просто вспомнил смешной случай из жизни. Стало заметно, как обида готовится превозмочь простуду Сонечки, поэтому я признался:
– Когда мы вчера скрывались под одеялом, этот прозрачный бородач грозил мне кулаком.
Она рассмеялась:
– Ты врешь, потому что был укрыт вместе со мной и не мог этого видеть!
– Крокодил и дух с картины сговорились. Оба хотят, чтобы я поскорее убрался!
– Перед тем как улетишь, мы должны побывать в Иерусалиме, – эти слова сопровождались убедительным сплющиванием окурка об стеклянное дно пепельницы.
– Мы должны. Но у тебя красный нос. Снаружи льёт, как из пяти ведер, и послезавтра мой самолет.
– Плевать на нос и дождь. Завтра в Старом Городе нас будет ждать человек. Завтра ты увидишь Котель2 и тюрьму Варравы.
На другой день мы ехали в облезлом "Опеле" вдоль периметра мрачных крепостных стен, низкие тучи окрашивали святой город в темно-серые тона и недовольно рокотали, сдерживая надвигающийся ливень. За рулем была женщина по имени Анна, моя землячка из Симферополя. Она была как раз тем человеком, который ждал нас, и она стала нашим гидом в тот памятный день.
Вернувшись в Крым, я буду вспоминать древние камни, покрытые древним лишайником, руки арабских девочек, протянутые за подаянием, очередную кофейню, где обитают "единственные" во всем мире знатоки кофе, и евреев у могилы царя Давида, благословляющих за деньги. Никакой святости не нашел я в тот день. Лишь оглушающий дух фанатизма и стяжательства, и еще проросшие сквозь стены семена застарелой вражды.
Тягостное ощущение старых и новых войн, подкрашенное глухой и ворчливой непогодой, рассеялось, когда в армянском квартале мы нырнули в какую-то дверь и увидели аккуратные раскопки недалеко от купели, где Иисус по преданиям исцелил больного.
Мы вошли в базилику двенадцатого века. Там в безлюдной тишине горели в нишах свечи, и единственный посетитель, монах, бормотал молитву.
– Послушайте, какая акустика, – сказала Анна и запела Ave Maria; ее негромкий голос вознесся под своды и долго наполнял их, когда пение прекратилось.
Ей было за сорок, и она из тех, чьи глаза лучатся глубокой невысказанной печалью. Не знаю, сколько лет эта женщина прожила в Иерусалиме, но она была "ерушальмит"