С утра они вдвоем были, кажется, во всей школе одни, как на Приполярном Урале, и через час уже целовались, и она обняла его, как никто никогда, и прошептала: «Мурчик, какой же ты худой!» Кобальт намалеванных деревьев на декорациях ожил, они зашевелили ветками, куда-то полетел снегирь, щедро и мягко посыпался с белого потолка снег… Потом пришли одноклассники, еще человек семь, а Долька без комплексов льнула к Муру на глазах у всех – парнишки вроде напряглись сначала, помрачнели, а может, показалось. Нормальные парни. И девчонки тоже. Говорок только у них смешной. Ну, и смотрят все, смотрят. Присматриваются. Рослые все, крепкие, что он им – мелкий, ростом не выше Дольки. Ну и что.
Потом резко стало некогда, повалила младшая школа: ни одной снежинки или зайца, все больше медведи, да Огневушки-Поскакушки, да Данилушки в фартуках с картонными молотками, и еще какая-то девчонка высокая, худая-худая, вся в синем и с длинными синими косами из пряжи; забегали взрослые, началась елка. Долька засияла в центре зала, как все уральские изумруды сразу. Какая же она красивая, темноволосая, зеленоглазая! Вот ведь тайная сила!
Мур следил, чтоб со звуком все было нормально, и смысл представления улавливал поскольку-постольку, ревнуя сперва слегка к кудрявому рослому «Данилушке» из одиннадцатого «Б», но потом оказалось, что у того своя невеста, и добро побеждает зло в лице коварной Хозяйки Медной горы Дольки. То есть любовь и верность, все такое. А он бы сам что выбрал? Каменный цветок – это ж бессмертие в мастерстве, нет? Надо сказы прочитать. Пока ясно, что он точно выбрал бы малахитовую Дольку, а не одноклассницу ее в сером платке и зипуне каком-то горнозаводском, Данилушкину невесту.
Между елками они опять целовались. И ели яблоки.
Вечером, как проводил, шел домой в странное это место Разгуляй и улыбался. Ксенон двойчатками сиял сквозь пар, бесшумно плыли мимо космические трамваи в новогодних огоньках. Мороз пер синий, как деревья на декорациях, щипал лицо. И опять все пахло яблоками. Снег повизгивал, жесткий. Стужа. Талый-то снежок дружелюбней. Мур вспомнил, как классе в девятом на даче в гости привезли фигуристую девчонку, и они с близнецами притихли: с отчимом не угадаешь, не с сестрой-братом ли сейчас познакомят, когда одинокие-то тетки с детьми в гости. Отчим, удалец, сам не знает, сколько наплодил: «Пусть наших будет больше!». Мур раньше думал, что не будь его, Мура, чужого, маминого, отчим бы так флагами не махал мимо проходящим флотилиям и маму бы не огорчал. А потом понял, что не в поводе дело, а в неистребимом стремлении к превосходству в количестве: деньги, машины, дети, квартиры, женщины. Такая порода ненасытная. Хапок. Хочет всегда крутым быть – а в главном, в человеческом, прокалывается. Век бы его больше не видеть. Правильно Мур все-таки решил здесь, в этом синем городе, остаться. И так отчиму во всем обязан, так хоть Финляндией и прочей заграницей потом всю жизнь попрекать не будет. И маме без Мура с ним проще делать вид, что они семья обычная, папа-мама-близнецы, без отягощения в виде добрачного пацана.