– Я итак знаю, что моя стезя – медицина. И я согласна начать с должности обычной медсестры.
Он опять недовольно морщится, встает из-за стола, приглаживает и без того гладко зачесанные назад густые черные волосы с аристократичным вкраплением седины, отходит к окну.
– Я изрядно похлопотал, уговаривая Грауза принять тебя на эту должность. Не ставь меня в неловкое положение.
– Ты мог бы для начала посоветоваться со мной, – замечаю я.
– Я хотел быть уверен, что он тебя возьмет, прежде чем предлагать столь заманчивое место. Послушай, я прошу – только год. Ради меня…
Знаю я все это: сначала год, потом два… А потом я меня затянет, не смогу вырваться. Утрачу все навыки, забуду все, что так долго и кропотливо зубрила все эти 8 лет – буду слишком далека от медицины, чтобы вернуться. И сдамся. Нет. Уж лучше сразу не поддаваться, чтобы потом не пришлось сдаваться…
Я вздыхаю, раздумывая над новой порцией возражений, но так и не успеваю высказать их. Робкий стук, в приоткрывшийся дверной проем проглядывает испуганное лицо Пабло – шофера отца.
– Сеньор Ньетто? Простите, что прерываю. К вам пришел Полковник…
– Да, да, я его жду. Спасибо, Пабло! – отец по-молодецки вскакивает из-за стола, бросает взгляд на стоящие в углу комнаты часы, – Ровно два. Как и договаривались. Ох уж эти военные – пунктуальности им не занимать! Скажите нашему гостю, пусть проходит… И, да, Пабло… – окликает шофера, а сам бросает на меня твердый, победоносный взгляд, – Отвези Сеньориту Мадлен к мистеру Граузу…
– То есть, все? На этом наш разговор окончен? – обиженно вопрошаю я.
– Прости, Мадлен. Боюсь, я опять буду занят. Ты езжай к Граузу, а потом расскажешь мне, как прошел разговор, ладно?
– Папа, я…
– Я хочу для тебя лучшего, милая. Пойми это.
И я не нахожу, что ответить. Просто слушаюсь. Пай-девочка.
С этим, который пришел к отцу, и из-за которого он прервал беседу со мной, я сталкиваюсь в дверях – метис, невысокий, плотненький и сбитый как свежесрубленный пень, два крестика пронзительно поблескивают на лацканах формы, воротничок наглухо застегнут, сдавлен и сжат петлей галстука, туго вгрызается в обрюзгшую шею. Шаг твердый, чеканный, выдрессировано-армейский, а лицо, напротив, мягкое, осунувшееся, расплывчатое. Глаза, словно стекают в набухающие под ними мешки, и толи из-за этой оплывчатости, толи из-за тусклых не находящих себе места зрачков, взгляд кажется безвольным, полным сомнения, смятения и нерешительности…