Именно это бытие человека на грани разных миров обусловливает в его познавательной деятельности то преимущественную ориентацию на «мир видимый» (как в эпоху Возрождения), то на «мир невидимый» (как в эпоху Средневековья).
И здесь появляется соблазн приписать любую концепцию мира человеческой субъективности, так что и сама истина (если она вообще существует) оказывается человеку принципиально недоступной. Именно этот скептицизм совершает немыслимый гносеологический кульбит, результатом которого является тенденция отстранить человека от сферы человеческого познания мира. Все начинает обезличиваться. Даже язык в качестве некой объективной «системы знаков» повисает в каком-то умозрительном пространстве, проявляясь в реальном человеке всего лишь его субъективной речью.
В филологической науке бесчисленные «описания» принимают на себя функции объяснения, хотя заранее известно, что объяснить по сути ничего нельзя, поскольку никакая суть (если она вообще существует) человеку недоступна. Былое доверие к миру сменяется, как выразился М.М.Б ахтин, «целым переворотом в гуманитарном мышлении, рождением недоверия»>6. Ироническая улыбка становится эмблемой трезвого интеллекта, гордого от обладания так называемой «технической истиной» (Б. Рассел)>7.
Понятно, что причина всего этого плачевного положения вещей заключена в жесткой субъект-объектной оппозиции. Если Я – субъект, а мир – объект, и между моим Я и миром существует этот антогонизм субъективности и объективности, то о каком, по справедливости, познании может идти речь? И как в этой связи можно понимать язык? Даже Мартин Хайдеггер с его знаменитым Sprache spricht (язык говорит) видит язык объектом, в сфере которого существует моя субъективность. Непонятно лишь, где же «объективно» и вне меня этот самый Sprache spricht…>8
Словом, для разрешения проблемы языка и культуры нам не избежать попытки разрешения проблемы нашего Я и его повсеместно постулируемой «субъективности».
Разумеется, возражать против субъективности субъекта кажется полной нелепостью. Да и любое имя вообще прежде всего выделяет то, что именуется, и этим самым противопоставляет его всему остальному. Здесь – закрепленное грамматикой кардинальное значение именительного падежа «как падежа отождествления имени с самим собою» (А. Ф. Лосев)