Гриля и новенький, Эд, примостили на плечах тяжелую доску и, пройдя в ворота, свернули к деревне. Впереди, показывая путь, шагал Зубов, ведя ребят обходным путем, лесом, что б ненароком не попасться на глаза директору. Хоть и рано еще – Николай скосил глаза на часы – пять утра – да всякое случается, вдруг бессонница у Михайловны? Увидит – не обрадуешься, а так… Всего-то шесть досочек – в штабеле и не заметит никто.
Остался далеко позади интернат, показалась речка с темной прохладной водою, луг с высокой некошеной – некому косить-то! – травою, околица. На чьем-то дворе забрехал пес. Зубов прислушался, потом махнул ребятам рукой – несите.
Первый луч солнца – ярко-оранжевый, и словно бы какой-то звонкий, вырвался вдруг из-за синих туч, взметнулся в небо, и снова погас, осветив на миг кружившую над интернатом черную птицу. В когтях птица держала тяжелую стрелу с зазубренным наконечником из угрюм-камня.
Сгрузив украденные доски на подворье Зубова, Гриля и Эд вопросительно уставились на воспитателя.
– Все, дядя Коля?
– Все.
Николай усмехнулся, и, подойдя ближе, вдруг резко сграбастал за грудки обоих.
– Вот что, парни, – оглядываясь, зло прошептал он. – Сами понимаете, ежели прознает кто…
– Да не узнают, дядь Коля!
– Смотрите у меня! Ну, что встали – идите, спите. Утро уже скоро.
– Дядя Коля…
– Чего еще?
– Это… Папиросочку бы…
– На! – широким, подсмотренным в каком-то фильме, жестом, Зубов швырнул Гриле почти пустую уже пачку «Беломора». – В палате только дымить не вздумайте.
– Не-а, не будем! – довольно ухмыльнулся Гриля.
Отказавшись от курева, Эд отправился сразу в палату. Осторожно, что б никого не разбудить, открыл дверь, подошел к своей койке… Оба-на! А место-то занято.
– Эй, – Эд протянул руку к лежащему и обмер!
На его койке, лицом вверх лежал Шога, уставившись в потолок мертвым взглядом остекленевших широко распахнутых глаз. Прямо в сердце его торчала длинная черная стрела. Эд в ужасе перевел взгляд на раскрытую форточку… Каким же образом? И как…
Он снова посмотрел на стрелу – та шевелилась, исходя сизым дымом, истончалась, словно бы таяла… Пока не растаяла совсем. И не было больше никакой стрелы, не было черной птицы в затянутом дождевыми облаками небе, остался лишь один мертвый Шога, никому ненужный олигофрен, воспитанник закрытого интерната.