– Дуры бабы, – субтильный купчишка прострелил глазами своего соседа.
– Дуры, – согласился тот в бороду.
«А на сим осле пьяный Силен, этого старого сатира приходится держать, так как своим ногам доверять он не может».
– Прямо как наш Петро. Каждый вечер домой приползает, ноженьки не держат.
– Зато улица чище, мести не надо, – смеялись горожане.
«А на бочке сей откупщик, человек достойный, обирает простой люд, да в кубышку складывает. А цепями к этой бочке прикованы корчемники, целовальники, чумаки с мерами. Все те, к кому мужичишки несут своё добро».
– Гляди, гляди, ирод окаянный, – раздавались со всех сторон женские голоса.
Но вскоре их не стало слышно, разноголосый хор пьяниц горланил свою партию:
Двойная водка, водки скляницы,
О Бахус, о Бахус, горький пьяница!
Просим, молим вас,
Утешайте нас!
Отечеству служим мы более всех,
И более всех
Достойны утех.
Всяк час возвращаем кабацкий мы сбор
Под вир-вир-вир, под дон-дон-дон.
Прочие службы всё вздор…
Толпа зашумела, кто-то подпевал, кто-то ссорился, мелькали разноцветные платки, звенели бубны, тамбурины. Мир кружился, плыл, затягивая пестрым вихрем…
Глава 3
Любовь Семёновна смела тряпочкой невидимую пыль с буфета, поставила на плиту чайник, придирчиво осмотрела сверкающую чистотой кухню. Полезла было за чашками в навесной шкаф, но, передумав, отправилась в зал, где, за стеклом серванта – строй посуды из сервиза, атрибут праздника и предмет интерьера. Бело-голубые чашки и блюдца, мельхиоровые ложки из бархатной коробки, пузатый заварочный чайник в центр стола. Вазочки с вареньем, конфетами, покупным печеньем, сыро-колбасная нарезка, хорошо, что вчера в магазин ходила. Проходя мимо зеркала, поправила выбившиеся из-под газовой косынки локоны, тронула помадой губы. Заслышав собачий лай, набросила на плечи шубку. Через четверть часа за столом стало тесно, подруги, растревоженные телефонным звонком, пришли в домашнем платье, накинув плохенькие «дворовые» пальтишки. И сейчас косились на принаряженную, будто к празднику, Любовь Семёновну.
– Я вот, девоньки, испугалась второй раз одна-то идти, затем и позвала. Сами посудите, куда Петровна могла деться, третий год не встает совсем?
– А Юрка? Юрка-то что говорит? – дородная Зинаида Кирилловна, Кирилиха, как называли ее в селе за глаза, размачивала сахарное печенье, зажав в истрескавшихся пальцах изящную ручку невесомой чашки.