Панталона, спрыгивал на мостовую и устраивал неприличные кривлянья. Публика заходилась в восторге.
– Смотри, смотри, а штаны-то, да такие штаны можно и на избу натянуть.
«Глупый педант, он любит поучать. А вокруг него слуги – шуты да скоморохи». Окружение педанта извивалось и корчилось в ответ на каждую реплику своего господина.
– Всяк должен ходить ногами, а хватать руками, – изрекал научник.
Толпа смеялась, улюлюкала, свистела.
– Это что же за намёки, позволь спросить? – обращался к собеседнику купец. Тот в ответ лишь покачивал головой.
«Этот придира так любит мелочи, что, если, скажем, подать ему не ту миску к обеду, так и кушать не соизволит. Так и помереть с голоду может», – голос ведущего заглушил хохот.
Книгохранительница безумного враля с огромной стопкой книг, Арлекин, Забияка, храбрый дурак, – каждого нового персонажа народ встречал восторженными криками.
Два человека вели быка с рогами, приделанными на груди. Верхом на нем восседал человек с изображением окна напротив сердца. Рядом несли макет вертящегося дома.
«Момус сетовал на богов, зачем вы сотворили быка и так высоко приладили к нему рога? Ему удобнее было бы бодаться, будь эти рога на груди», – объясняли публике.
– Ишь ты, на груди, а есть-то как? – кричали с задних рядов.
«И человек Момусу не понравился. Он решил, что если бы было оконце напротив сердца, то всяк мог бы заглянуть внутрь и понять, какой он на самом деле».
– А что, Аннушка, – крикнул кто-то в толпе, заглянул бы тебе твой муженёк в грудь и разгадал, к кому ты бегаешь ночами.
– Удобно было бы, – комментировали купцы, – сразу видно, обмануть тебя хотят или как.
– Так и тебе бы в сердце-то смотрели…
«А дом не должен стоять, а должен вертеться. Скажем, попался сосед нехороший, так дом и отворотить можно».
Шествие замыкал сам Момус в маске, изображающей насмешку.
Маска стала увеличиваться в размерах, расползаться, пока не закрыла собой шумящую улицу…
Глава 1
Позже он в мельчайших деталях вспоминал день, когда получил известие о таинственном исчезновении Анны Петровны Кислициной –тётки, сестры отца. Реальность проступала неохотно, будто опутанная вязкой топью обречённости. Обречённость, да-да, именно обречённость. Всплывал почему-то разговор с Васильковым за неделю до этого, даже не разговор, а какие-то обрывки, кусочки рваного смысла, никак не желающие связываться в нечто цельное. Мешала чёрная кружка Василькова с дымящимся кофе, выписывающая пируэты перед самым лицом Антона Кислицина. Страх быть облитым кипятком возникал, как только он пытался вспомнить аргументы коллеги.