беру у мамы ее лучшие серьги
розового металла с черными жемчужинами.
Подарок второго мужа.
Они больно оттягивают мочки.
Когда мне надо говорить о моем Донецке,
то всего мало.
Колготки недостаточно тонки,
каблуки не так высоки, как хотелось бы.
Подбородок и шея дряблее, чем нужно,
а линия плеч слишком поката,
чтобы выйти и во всю глотку
сказать четко-лобово-линейно.
Сказать так, чтобы услышали
в городах на Днепре, Шпрее и Сене,
какой он – город на Кальмиусе!
Само слово «Донецк» отныне и навсегда —
бумага лакмусовая,
проверка, которую многие не проходят,
похлеще тех, что в зданиях аэропортов,
когда ты достаешь новый,
совсем еще не потертый
паспорт о двух головах орла.
Я – пришелец с планеты Ордла,
прямая наводка.
Когда мне надо говорить о моем Донецке,
я крашу губы и подвожу глаза,
густо кладу румяна, пудру, тени,
расчесываю волосы, начесываю их у корней.
Я всегда произношу слово «Донецк» круглым ртом, словно пропеваю,
так меня учили в хоре.
Все красивые слова надо произносить круглым ртом.
Когда мне надо говорить о моем Донецке,
я беспокоюсь, чтобы мой маникюр был достаточно свеж,
ведь разговор о Донецке не обходится
без того, чтобы не взмахнуть руками.
Без того, чтобы не жестикулировать бурно.
Единственное, что меня беспокоит,
когда мне надо говорить о моем Донецке, —
это то, что я недостаточно красива,
чтобы говорить о нем!
Нос кирпат, волосы жидки, спина сутула.
О Донецке должны говорить самые красивые девы
с жемчужными зубами и алыми губами.
Тонкие голубоглазые нимфы в невесомых платьях,
покачивающиеся, словно от степного ветра,
на высоких шпильках.
Когда мне надо говорить о моем Донецке,
я хочу быть безупречной,
такой же безупречной, как мой Донецк.