Какая тьма
в казенные дома —
и в главный казематный дом входила —
и дверь темниц скрипела, как корма,
бессилием умноженная сила,
она была, как ночь, глухонема,
ущербна, будто девичья могила,
которой ни креста нет, ни холма.
Мы ждали ее вечером. К шести
Москва сжимала веки, словно в полночь.
Я слышал перезвон колоколов
и звон ключей, спешащих к нам на помощь.
Кого она могла тогда спасти?
Остались бы спасенные живыми?
Никто ответить правды не готов.
Я оставлял надежды сотни раз,
чтоб выжить под твоим печальным взглядом,
пока твой взгляд навечно не погас.
Нет никого, кто ранее был рядом.
Я тыкался в подушки, бестолков,
делился с кем-то скверным самосадом,
искал впотьмах детей и стариков.
Зачем все это, если ты придешь
и на рассвете скажешь мое имя.
И приговор, объявленный другими.
И слово изреченное есть ложь.
Во тьме есть свет. Она превыше света.
И люди поглощают этот свет.
Прочитана вчерашняя газета,
а утренней еще в помине нет.
Есть ночь, что избегают волк и пес.
И жмутся вместе к мусорному баку.
Им не хватает божьего тепла.
Я задохнусь от вымысла и слез,
но вычислю тебя по зодиаку,
по линиям морозного стекла.
Сиротские дома обречены,
как от причала сорванные лодки.
Ребенок, обрамленный сединой,
ты перебрал любви и тишины,
от страха выпил слишком много водки.
И дремлешь под померкнувшей луной
чернильной головой в воде речной.