Пардон, отвлекся.
Так вот, была зима, цвели дрова, и пели лошади на крыше, верблюд из Африки приперся на коньках, купил я лыжи на высоких каблуках.
Чьи-то, возможно, Хармса, веселые строчки как-то унимали холодрыгу в бараке, и нам, зэкам, было это в масть. В сортир бегали, когда терпеть не было уже сил, потому что параша в бараке, причем без всяких занавесок… о, как бы она ни была необходима всем без исключения нуждам зэков, пожалуй, один только ее внешний вид, само собой «унутренная» смердная вонища казались гнусным неразумным извращением нормативно человечного отношения к жизни, как-никак имевшейся у необразумленных виноватых и у совершенно невинных виноватых зэков – сравнительно разумных двуногих, не опустившихся до жалкого прохиндейства.
Словом, я помчался в сортир, где адский морозец прибил привычное смерденье до основанья, а затем… затем на ржавом гвозде я не увидел привычных обрывков «Правды». На гвозде висела мятая-перемятая страничка из черт его знает как залетевшего сюда журнала «Америка». Любой мужик ведь полутруп, если не читает что попало в сортире, когда он в этом заведении печально одинок.
Ясное дело, я присел и перечитал конец нобелевской речи американского писателя Фолкнера, тогда мне неизвестного.
Он с таким мужественным достоинством говорил о том, что ЧЕЛОВЕК МОЖЕТ ВСЕ, что я запомнил три этих слова на всю свою остальную житуху. Я их не обдумывал, они просто спасли меня от тяжкого у-ны-ни-я, от пребывания в тупике НЫНЕ, – в бессмысленном настоящем, по моей же вине изматывающем меня непомерной тягостностью терпения и ожидания лучшего будущего.
Передачек на Дальнем Востоке от мамаши с папашей я не получал. А вот подарок, точней, волшебное снадобье для снятия вируса унынья, получил от сэра Фолкнера на всю остальную жизнь!
– Да, это мощно: спасительный Фолкнер в лагерном сортире… Возможно, вам был подан знак, что из заключения вы выйдете писателем. И ведь в лагере у вас родились первые песни?
– Да, это так. Первой была «В такую погодку на печке валяться»… Подключаю вас к премилому куплету песенки второй:
Прощай, жилая Зона, этапные вагоны,
бригадиры и прозрачный суп!
От тоски по женщине будет сумасшедшим
Поцелуй моих голодных губ!
Остальные, Сергей, мои песенки то об этом, то о том – их немного – начириканы на воле, и опять-таки химия-биохимия их заделки совершенно мне неизвестна, сие – дело литературоведов.