Никита обхватил голову руками, не в силах справиться с бешеным галопом воспоминаний. Вот так же и вчера, выбегая со двора в слезах, он вдруг увидел то, чего не видел семнадцать лет, почувствовал то, чего раньше и не замечал. Что он, сын боярина, был не ровня своим сводным братьям. Что он всегда был холопом, из милости приживающимся на боярском дворе. Что в детских играх он всегда был отроком или кащеем («Еще дворовому князем быть!»), за столом с боярскими детьми не обедал, в походы ходил пешцем («Не место дворовому на коне!»), да и жил не на боярской половине, а вместе с ключником Акимом. Пока считал себя дворовым – знал: так в мире заведено, холопское дело – сносить обиды. Но если ты боярский сын, и твой отец тебя не признает, как с этим прожить?!
Никита отпустил голову, поправил шапку, еще раз взглянул наверх. Кому нужна вся эта боярская наука, когда ему суждено оставаться холопом? Считать отца господином, видеть его только когда позовет, ни разу в жизни не услышать от него ласкового слова, не поговорить с ним по душам, всю жизнь притворяться, оставаться чужим – одним на всем белом свете!
Никита смахнул рукавицей со щеки все-таки пробившуюся слезу и всхлипнул. Это наверное самое страшное в жизни – когда тебя никто не любит, когда никому, даже самому родному человеку, ты не нужен.
Нет, не вернется он на Москву. Как вчера решил – так и будет. Не жить ему в миру. Единственное, что спасет его от себя – это постриг. Напрасно что ли сто верст по снегу и сугробам, в мороз и ветер пробирался до Троицкой обители, коня загнал. И игумена он не боится. Вчера тот назвал его полоумным мальчишкой, велел домой убираться. Но не тут-то было.
Никите вдруг стало так обидно, что даже в Божьей обители не нашлось для него справедливости, что он и сам не заметил, как напряглись его скулы и заходили ходуном желваки.
«Хватит! Не стану отсиживаться!, – скомандовал он себе. – Вот сейчас пойду и скажу ему, что он хуже татарина – христианскую душу гонит из райского приюта. Пусть вспомнит святителя Сергия. Тот, говорят, принимал всех, всем у него место находилось, а я, видите ли, Богу не нужен?!»
Никита резким движением привстал и, оперевшись рукой о ступеньку каменной лестницы, распрямился. Посмотрел наверх. На мгновение прислушался. Тихо. Никита забрался на лестницу и, вздрагивая от холода, начал почти на четвереньках, опираясь то и дело на руки, подниматься по ступеням.