Валентинкино детство - страница 3
С плачем мальчик бросился в степь и долго бежал, пока не упал. Он лежал на земле, вспоминал, как они играли с жеребёнком и слёзы текли и текли по его щекам. Наконец, Петя уснул.
Он рассказал о прощании с Орликом много лет спустя. А теперь он ушёл, и мы остались одни.
Наступила осень. Начались холода. Бабушка и Маруся скоро умерли.
Я помню, как мы с сестрой сидим под столом в бане. Перед нами лежит горка морковки. Шура, которой четыре года, режет ножом морковку и даёт её мне.
Ещё помню папу, который вдруг появился в бане. Мы с плачем бросились к нему и долго не отпускали. И он тоже плакал. Потом принёс солому, затопил печь. Наверное, он был у нас проездом.
Видимо маме сообщили о том, что мы остались одни. Она упросила начальника своего лагеря принять меня и сестру.
Помню, как мы ждали поезда в Сорочинске на вокзале. Сидели на крылечке, выходящем в город. Я всё смотрела на электрическую лампочку, горевшую над крыльцом. «Как это, – думала я. Горит себе, светит. А где же в ней керосин?»
Потом мы ехали в вагоне. Я не помню, кто сопровождал нас. Возможно, это была мамина подруга, которая сохранила некоторые наши вещи. Из них настоящим сокровищем была швейная машинка «Зингер». Наверное, эта женщина и подкармливала нас. Жаль, что, не запомнилось её имя.
Мы ехали в лагерь имени Парижской Коммуны. Это название было слишком длинным, и оно быстро упростилась до Парижа. Мы прожили в Париже с осени 1930 года до весны 1933 года.
Я помню длинный барак с большой печью в середине. Вдоль стен тянулись двухъярусные нары. Нас, детей, в бараке было семеро от трёх до четырёх лет. Только одному было семь.
Детям не полагалось ни одежды, ни обуви, ни спальных мест, ни пайка. Мы спали с сестрой на узеньких нарах валетиком, переворачиваясь по очереди. Можно было бы спать на печке, но там сушилась одежда наших матерей.
Зимой на улицу мы вообще не выходили. Сидели возле печки. Играли в прятки, ловили вшей.
Зимой стояли страшные морозы или завывали метели. А летом солнце выжигало всю зелень. Только кое-где росли одинокие карагачи и кривые березы.
Я не помню, как нас кормили зимой, а летом мы, малышня, сидели возле столовой и ждали, когда закончат есть взрослые. Потом повар, дядя Яша, открывал двери и говорил:
– Ну, заходите!
Мы бросались к столу и доедали всё, что оставалось в оловянных чашках. Вырывали остатки еды друг у друга и дрались из-за них. Если мы начинали сильно шуметь, дядя Яша доставал огромную верблюжью ногу и стучал ей по столу: