«Вот так, взял и провалился в 1936 год?»
Получалось, что именно так. Взял и провалился на…
«На семьдесят четыре года», – подсчитал Ицкович.
Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в первое января 1936-го, или мужики «упали» вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть из предположения, что он здесь один и навсегда.
Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.
«Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?»
И тут до Ицковича наконец дошло: собственно «бабы» этого обормота, что достался Олегу в качестве «костюмчика», совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было, прямо скажем, многовато, притом, что все они чуть ли не из одного полена тесаны.
«Да он же гомик, этот фашист!» – с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет «сами знаете чего», а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось вначале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся, видно. А вот воспоминание о том, как пару недель назад господин рыцарь исполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.
«Ну, хоть что-то!» – с облегчением решил Олег, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему судьба. Ведь теперь ему снова двадцать шесть, и он крепок телом и хорош – «Ведь хорош?» – собой. И что такое одышка – даже притом, что смолит напропалую «Житан» и «Лаки страйк» – знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии, даже не догадывается.
«Это в активе, – остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. – А в пассиве…»
В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем того, чему можно порадоваться.
Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так худо.