– Марк… ну… ты что?.. – она не дала мне продвинуться дальше.
Я отпустил её. И снова подошёл к мини-бару.
– Или останься сама, или я напьюсь и…
– Ну перестань! Что за блажь?
– Блажь?! Ну, может и блажь, пусть блажь! Но или ты ляжешь в постель, или он ляжет в гроб.
– Ты дурак, что ли? Обольститель, тоже мне…
– Да я не умею обольщать, чего там, – я пожал плечами. – Мне не приходилось. Тебя вот в жёны заманил, а ты сестрой сделалась мне. Я больше не могу.
– До сих пор мог, а теперь…
– А теперь не могу! И ты обещала, если мне станет невмоготу, ты… ты обещала мне. Ты помнишь?
Я налил виски, но не пил, поболтал тающим льдом по стенкам.
– Вот так ты… хорошо… сам не захочешь! – разозлилась Таня.
И со злостью сбросила кеды, блузку и стащила джинсы вместе с трусиками, оставшись в облачении из своих чудесных волос. Белая кожа, белые волосы, они подсвечивают её тело, даже чисто эстетически это очень красиво, очень, как будто она изысканный цветок, магнолия, к примеру… «Сам не захочешь», ну-ну…
– Что дальше? Здесь?.. Или, как ты приказал, в постель лечь? – вздрогнув ноздрями, спросила она, бледнея, губы при этом странным образом стали ярче.
– Тань, я не знаю, я девственник в этом смысле, – сказал я, пожав плечами, и искренне веселясь её злости.
Таня тут же почувствовала это и, вздохнув, провела по волосам, успокаивая свой гнев.
– Слушай, ну что мы… как эти, какой-то цирк… Марк, ну это смешно… – попыталась она.
– Ты думаешь, мне смешно? – я расстегнул брюки и показал ей, что мне вовсе не до смеха.
– Тьфу! – её злость сама по себе так мила и забавна, что за одну эту нашу перепалку я бы влюбился в неё.
Махнув рукой, Таня направилась в спальню. Когда я вошёл вслед за ней, она откидывала покрывало с постели, приятно было любоваться грацией её обнажённого тела, игрой мышц под кожей. Какого чёрта я не должен этого хотеть? Потому что когда-то по дурости пообещал? От любви и пообещал… дурак, всегда остаёшься в дураках, как только открываешь душу…
Таня, зло взглянув на меня, улеглась на свою половину, потом вспомнила, завернула жгутом волосы и просто легла на спину, не накрываясь.
– Пожалте, барин, – сказала она, а мне был виден пульс, бьющийся точкой между рёбер и над солнечным сплетением, до которого почти доходил тонкий-тонкий шрам, отсюда с трёх шагов его не видно, я просто знаю, что он там есть. Когда-то на мой вопрос об этом она соврала мне, что сделала себе грудь, и шрам остался от операции, я верил недели две, а потом Платон рассказал мне, что в детстве её оперировали на сердце, и долго хохотал над её выдумкой, утирая слёзы с длинных ресниц…