– Мамочка, милая, постой, остановись! – Ая дрожала, подбирая конечности и укрываясь стулом. Голос клокотал и рвался в рыданиях. – Не надо так! Мамочка! Мне очень больно, мамочка! Я все расскажу, как случилось! Ты же учила меня быть справедливой! Мамулечка, родная, больно мне! Очень! Так нельзя! Руки горят! Кто же поймет меня?! Зачем ты так со мной! Это вместо папы, да?!
Мать выронила ремень, резко развернулась, съежилась, стремительно покинула комнату и закрылась в ванной комнате.
Послышался шум воды. Ая лежала между ножек стульев, прикрыв пылающее лицо распухшими ладонями и уже не способная плакать. Это же состояние беззащитности перед любовью, внезапно обратившейся ненавистью, ей довелось пережить, уже будучи взрослой. К несчастью, не единожды. Такое помнится без туманности, с поразительными подробностями всю жизнь. И оно отравляет веру в человека, которого все равно продолжаешь любить, хотя сама любовь становится смертельно больной, обретая тленный вкус и запах. Но от нее не можешь убежать, потому что она – это ты сам.
Немного остыв, Ая выкарабкалась из-под стола. Подошла к трюмо, откуда за всей этой безобразной сценой уже не следили глаза отца, так как разорванная сестренкой фотография была выброшена. На Аю из зазеркалья смотрело чужое существо с раздутым лицом бордового цвета с глазками-щелочками, нещадно изнасилованное материнской любовью. Она стала поднимать руки, чтобы пригладить растрепанные волосы, которые когда-то давным-давно, а может уже и не в реальности, а только в ее фантазиях, перед сном гладили и целовали родители по очереди, и увидела в отражении избитого Пьеро, смирившегося с идеей перманентной печали. Он старился у нее на глазах, покрываясь морщинами, бородавками и коричневыми пигментными пятнами.
– Улыбнись, немедленно, иначе разрушишься, – прошептала Ая ему, и он послушал ее, растянул тонкие губы в болезненной улыбке. – Вот так лучше.
Ванная была до сих пор занята. Ая прошла в кухню обмыть лицо, но боль в руках и пальцах не давала возможности даже повернуть кран. Руки болтались плетьми и пульсировали в такт исхлестанной под кожей крови.
Входная дверь оказалась незапертой. Она вышла. Апрельское солнце жарило со всей своей щедростью оживающий после зимы мир. Ее покачивало, в ушах проносились слова, ноты, звуки, меж набрякших век тянулась серая асфальтовая бесконечность. По наитию она добралась до нужной кнопки звонка.