Впереди шел Витькин отец. Через плечо у него был перекинут кукан с моим трофеем. Витька нёс ведро с рыбой, которую по сравнению с сомом можно было назвать лишь жалкой мелочью. Голова сома покоилась у основания шеи несущего, а хвост болтался ниже места, где спина теряла своё благородное название. Время от времени хвост приходил в движение и изгибался то вправо, то влево. Мы с Витькой шли сзади и молчаливо наблюдали агонию моего великана. Все равно он был МОЙ, МОЙ, только МОЙ, хотя и не мне достался.
Подошли к их дому. Витька забрал у меня удочку и ведро с тем, что теперь мне и рыбой называть не хотелось.
– Ну ладно, Коль, пока, – сказал, прощаясь, Витькин отец. Затем после короткой паузы добавил: – Ну, ты, это… приходи завтра к обеду на жареху, угостим тебя сомиком. В ответ я лишь тяжело и безнадёжно вздохнул. Мысль, что моего «сомика» я больше не увижу и деду его не покажу, и не пущу его потом в бабушкино жестяное корыто, и не буду сидеть рядом с ним хоть до утра, пока не запомню каждое пятнышко на его боках и желтоватом брюхе, мысль эта была горькой. Скольких радостей, какого огромного счастья лишил меня этот взрослый! А еще не покидала мысль, что это несправедливо. Опять подступили слезы, и чтобы они не виде-ли, как я плачу, я низко опустил голову на грудь и, ничего не ответив на приглашение, повернулся и зашагал к своему дому.
– Ну, как рыбалка? – спросил меня дед, увидев в дверном проеме. – Что-то ты рановато вернулся. В ответ из меня вырвалось что-то среднее между стоном и всхлипом. Я подбежал к своей кровати и бросился на нее лицом в подушку. Подушка заглушала рыдания, но плечи меня выдавали. Они ходуном ходили, и все мое маленькое тельце билось и трепетало. Дед под-летел к кровати.
– Колюнь, внучок, что случилось? Что там у вас стряслось?
Я не сразу смог ответить. Язык меня не слушался. И лишь спустя некоторое время, когда вылившиеся в подушку слёзы принесли-таки какое-то облегчение, я выдавил из себя:
– Деда, я сома поймал, огромного! А они его забрали… А он же мой! Мой!
– Со-о-о-ма? – удивленно протянул дед. – Огромного?
– Да! Да! Огромного! – выкрикнул я почти со злостью, уловив в вопросе деда как бы даже недоверие. И тут же снова уткнулся в подушку, выплакивать свое такое горькое горе. Дед что-то говорил мне, пытаясь успокоить, но я был безутешен. Тогда он встал и вышел из дома, а в роли утешителя его заменила бабушка. Какое-то время дед отсутствовал, а я потихоньку приходил в себя. Вот он вернулся, сел за стол и посмотрел на меня взглядом заботливым и теплым.