Бежать сейчас уже было бессмысленно. На два дня пути земля цурумеков. Дорогами мимо солдат и царских гонцов не пробраться, а местность вокруг совершенно не знакома пленникам, которых вели вслепую. Из владений цурумеков не возвращаются. Слишком сильны их боги, обильно напоенные жертвенной кровью.
Пение и музыка смолкли и, привыкший повелевать, зычный голос скомандовал остановку. По исполинской многоножке из связанных людей прокатилась волна, и вереница застыла на месте.
Конвоиры принялись отвязывать пленников по-одному и, усадив на землю, освобождать от пут. Кауитлок почувствовал, как обсидиановое лезвие перерезает одно за другим волокна веревки на его запястьях. Он с наслаждением растер онемевшие руки, восстанавливая кровоток и чувствуя, как их жалят невидимые пчелы.
Пленник стянул с глаз повязку, ненароком задев оставленную поцелуем цурумекской дубинки шишку на затылке, и скривившись от боли, осмотрелся.
Поле располагалось в четырех десятках шагов севернее того места, где оставили пленников. Его огораживала квадратная в плане каменная стена, сложенная насухую. Стороны достигали примерно пятьдесят шагов длины, трех локтей высоты и в середине имели проходы.
Еще дальше, окруженная дюжиной, установленных через равные промежутки стел, находилась, облицованная гранитными блоками, ступенчатая пирамида. Она имела двенадцать ярусов и возвышалась, по меньшей мере, на десять человеческих ростов. На вершине располагались алтарь и жреческая ложа. Грани имели в центре лестницы и были сориентированы по странам света. Солнце в зените оказывалось строго над ней.
Святилище Пасачинтека окружало двойное кольцо оцепления, отделявшее комплекс от толпы цурумеков.
Перед пленниками поставили бадьи с водой. Те бросились к ним с поспешностью обезьян. Последний раз их поили больше суток назад. Люди изнемогали. Кауитлок, всю дорогу сосавший, что бы выделялась слюна, тайком подобранный камушек, также не пил, но страдал от жажды меньше других пленных.
– Не пейте много, – предупреждал он окружающих, ткнув ближайшего из них в бок. Тот уставился на воина с негодованием. – Тяжело сражаться, – добавил Кауитлок, но пленный лишь отмахнулся, словно от назойливой мухи, и продолжил жадно хлебать. «Не может ограничить себя, не может терпеть, значит не воин. Умрет. Обречен» – подумал Кауитлок.