– Вот ведь, американец, – рассказывает «механик». – Забрался наверх и люк закрыл. Я ему кричу: слазь, гад, куда?! Думал, убежать штатовец хочет. А он меня – ногой по морде. И лезет вверх. – Волынцев замолкает, потом говорит: – Люк закрывать полез, как оказалось. Герой, мать вашу.
Топот ног, шум циркуляционных насосов. Лодка погружается без рулей – только на балластных цистернах.
– Осмотреться в отсеках!
– И ведь закрыл, – заканчивает Волынцев тихо, словно не веря.
– Слышу, – говорит акустик. Лицо у него побелевшее, но сосредоточенное. – Цель движется. Даю пеленг…
– Боевая тревога, – приказывает Меркулов спокойно.
– Приготовиться к торпедной атаке. Второй торпедный аппарат – к бою.
Ладно, посмотрим, кто кого, думает каперанг. «Многие мили» ростом? Что же, на то мы и советские моряки…
В колхозном поселке, в большом и богатом,
Есть много хороших девча-ат,
Ты только одна-а, одна виновата,
Что я до сих пор не жена-ат.
Ты только одна-а‐а, одна виновата,
Что я до сих пор не жена-ат.
Белые ледяные торосы. Поля белых ледяных торосов с высоты кажутся бесконечными. Зимний мир подминается под крыло, сверкая на солнце, как огромная рождественская игрушка. Ммммм. Ммммм. Гул двигателей, поскрипывание и вибрация сливаются в один звукоощущаемый поток; кажется, что скрип (так дом оседает, устраиваясь поудобнее в почве. Но в чем же тогда устраивается «Б‐36»? В прозрачном леденцовом воздухе самолет елозит своей магниево‐дюралюминиевой задницей, несущей атомные бомбы, и все никак не может устроиться) капитан Гельсер слышит кожей, а ушами воспринимает зуд металла от работающих поршневых групп. Это особое ощущение. Ощущение пилота. Руки капитана свободно лежат на подлокотниках кресла; тем не менее штурвал иногда плавно поворачивается чуть влево, затем чуть вправо. Автопилот ведет стодвадцатитонную махину курсом на воздушное пространство Советов. До точки поворота экипажу делать нечего. Гельсер щурит глаза под темными очками и смотрит на часы. До поворота еще пятьдесят минут. Так?
Игрушечный гномик на панели качает головой.
Не-так, не-так, не-так.
Много ты знаешь, думает Гельсер. Восьмой час полета. Он выпрямляется и вскрикивает от боли. Черт. Это и значит: быть пилотом. У него опухли ноги и занемела спина, мочевой пузырь горячий и твердый, как нагретый солнцем булыжник; можно передать управление второму пилоту и пойти отлить, но тому еще спать двадцать семь минут. Не стоит его будить ради такой мелочи. Потерплю, думает Гельсер привычно. Чтобы отвлечься от давления в животе, он смотрит на давление масла в двигателях (норма, норма, почти норма, чуть ниже нормы… всего их шесть… и четыре добавочных турбовинтовых, которые включаются только в случае крайней необходимости, если вдруг придется драпать от истребителей Ивана… дай нам бог обойтись без этого), потом на бортовой термометр (минус семьдесят четыре градуса за бортом), затем снова на гнома. Не-так, не-так…