– А ведь молодой совсем был.
От этих слов я тоже невольно переключился на волну печальных воспоминаний. И действительно, нас с дядькой разделяло каких-то лет тридцать, не больше. Ему ещё бы, как говорится, жить да жить. А тут на тебе…
В сущности, о Павле Николаевиче, младшем и единственном мамином брате, я знал совсем немного. Виделись мы редко: в основном он звонил по дням рождения и всяким там родительским субботам. Внешность дядя Паша имел неприметную – пройдёшь рядом и сразу забудешь – и такую же неприметную прожил жизнь. Жаль только, что короткую. Жены и детей у него не было. Работал он всегда на каких-то рядовых и неперспективных должностях. Одевался очень скромно, если не сказать бедно. В редкие свои приезды хороших подарков мне, единственному своему племяннику, не дарил. Честно говоря, я даже не помню, что именно он мне дарил, а это самый низший, «подвальный», рейтинг детского восприятия родни. Но и денег у нас дядя Паша никогда не просил. Помнится, мать как-то отправила ему перевод на тёплую куртку к зиме, так он тут же, гордец, отослал деньги обратно. Вот только гордость его была тихой и не показной, без задирания подбородка вверх и без уязвления других. В общем, неплохой, выходит, у меня был дядька, да иначе о покойном и судить нельзя…
Когда я вышел из задумчивости, Митрич за столом выливал себе уже последние капли. Рюмка у него получилась неполной, едва до половины. Мы в последний раз выпили за дядю Пашу, и сосед направился к выходу. Митрича заметно пошатывало. На прощание он крепко сжал мне руку и напомнил, тяжело выдыхая в паузах между словами:
– Квартира семнадцать… Первый этаж… В любое время… Для тебя… По-братски!
– Взаимно, Митрич, – ответил я, жалея уже, что не остановился после второй.
Отсутствие привычки к крепкому алкоголю сказалось незамедлительно: всю ночь я «летал на вертолётах» к белому санфаянсовому ободку. Утро началось для меня непривычно поздно и с полагающимися в таком случае атрибутами – недосыпом и похмельем. Если с последним прекрасно справился огуречный рассол, то следствием первого стал «жидкий свинец», что растёкся внутри моей черепной коробки. Заниматься в таком состоянии бумагами было той ещё пыткой, но время поджимало. Завтра ехать домой, а к делам я даже не приступал.