– Почему ты опять кричал на тетю Эмму? – поинтересовался он.
– А почему ты бросил мать одну? Ты же знаешь, как ей сейчас необходима твоя поддержка…
– К ней пришла Грета, поменять компресс… велела погулять, ибо комнату нужно проветрить.
– Как себя чувствует Линда? – поднял бровь Алоис, отвлекшийся на разглядывание пуговиц на одежде внучатого племянника. Он о чем-то глубоко задумался, не сразу осознав, о ком идет речь.
На что Аскель лишь саркастично ухмыльнулся, то ли красноречиво заботясь о чувствах сына или же пренебрегая самочувствием жены.
Каждый раз очень трудно было уловить эту невидимую грань, но с каждым годом Алоис все больше склонялся ко второму варианту. Ибо только моральный урод может заставить своего малолетнего сына сидеть у ложа умирающей матери. Иногда, глядя на ее бледное лицо, глядя в с каждым днем гаснущие зеленые глаза, ему казалось, что он видит в этой женщине отражение своей давно пропавшей сестры. Та же доброта, та же нежность… с таким усердием втаптываемая в грязь усилиями ее мужа. Будто на этой женщине он хотел выместить всю ту боль и страдание, что причинила ему гибель матери. Будто хотел, чтобы его собственный сын прошел через то же самое, что и он в его возрасте, с той лишь разницей, что смерть своей матери хотя бы он сможет увидеть собственными глазами. Что ж… не через неделю, так через две, его старания дадут свои плоды. Он уже довел ее до депрессии и чахотки… и лучше ей, увы, не становилось.
Алоис уже давно не был молод. И родители присоединились к своей дочери в фамильном склепе. И каждый раз, принося цветы на крышки их саркофагов, он задумчиво глядел на выгравированное на крышке имя Беатрис. Вспоминая тот дождливый вечер тысяча пятьсот тринадцатого года, когда вместе с Виктором они вскрывали ее гробницу. Как дрожащей рукой он опускал внутрь реликвию, что должна была определить «ее будущее». Он часто размышлял о том, что бы это могло значить. Определенно, Виктор знал больше него, возможно, даже больше его сестры, но как это обычно бывало, подробностей от него добиться было невозможно. Легче было заставить Господа Бога спуститься с небес, чем вытрясти из Виктора Сперанского хоть слово. Проще было сдаться и ждать милости от судьбы, что когда-нибудь правда явит себя. И может быть даже никто не пострадает.