Гьянг понимал, что представления Наврунга о себе, как о теле, которое можно заковать в тиски неподвижности, и есть та иллюзия, что привела к такому бесславному концу. Однако Наврунг этого не понимал и продолжал цепляться за свое представление о невозможности поднять неподъемное и одолеть неодолимое. Маленький огонек надежды стремительно угасал в воине, и с этим надо было что-то делать.
Гьянг, святой и чистый, знал, что лишь любовь и сострадание к тому, кто проходил это страшное испытание могут принести те силы, что были необходимы умирающему. Огонь питается топливом. Душа питается красотою и высокими стремлениями. Надежда питается любовью близких: без нее она, как в безвоздушном пространстве, задыхается и умирает.
Когда-то сам Гьянг проходил это испытание – его проходили все без исключения – и потому он знал, что собратья по оружию, всем сердцем прикипевшие к испытуемому, и есть та сила, что может помочь ему. Насколько Гьянг прикипел сердцем к этому атланту? Достоинство Наврунга было удивительным и вызывало уважение. Чистота в принятии решения и верность ему были необычны для атлантов, отличавшихся коварством. Размышляя над достоинствами атланта, Гьянг пытался найти в себе те тончайшие нити искренней симпатии, что только и могли сейчас помочь погибающему Наврунгу. Подобно канатам, брошенным утопающему в сильный шторм, они лежали сейчас где-то в глубине души Гьянга, и он ждал, когда же эти нити-канаты проснутся, чтобы бросить их терпящему бедствие собрату. Собрату? Да, именно! В этот момент он всем сердцем ощутил, что там гибнет его Собрат; и это чувство – сильное, как ураганный ветер, и горячее, как лава тысячи вулканов, – вспыхнуло в его душе, опалив сердце и подарив решимость. Что-то горячее, как угли, и терпкое, как молодое вино, разлилось в груди Наврунга. Что это? Жизнь? Или смерть? На смерть это было явно не похоже. Тяжесть. Тоска. Зачем они? Они так не нужны, так мешают… Бытие вне качеств и жизнь вне условностей показались Наврунгу такими знакомыми и близкими, так увлекли его вдруг, что он, забыв и об удушье, и о нестерпимой боли раздавленного тела, встал и пошел. Перед ним открылось нечто совершенно непостижимое. Жизнь вне условностей – разве такое может быть? Со всей готовностью вместить в себя новое, он погрузился в это неизведанное им Знание, да так, что забыл обо всем на свете. Удивление и восторг, смешавшись в его груди, родили в нем совершенно иное миропонимание, – как если бы покровы тьмы исчезли и яркое солнце Знания стало бить в глаза.