Нет причины для тревоги - страница 31

американцы не называют. Альперта привели и в легендарную еврейскую столовку-деликатесную «Катц», где прапраправнук Катца (родом, естественно, из России) и его подручные раскидывали по мискам суп с клецками, солтбиф с кислой капустой и солеными огурцами, семгу с бейгеле-бубликами, сардельки с вареной картошкой. Здоровенные сардельки – мечта советского человека. Евреи остались в США, но сарделька вернулась на родину в СССР. Есть две страны на свете, где производят кошерные – из чистой говядины – сардельки и хот-доги: это США и СССР. Потому что хот-доги в виде сосисок воспроизвели в СССР американцы – это они построили мясокомбинат имени Микояна. Так объясняли ему его американские гиды, энтузиасты еврейской кухни и российского варварства. Застольные комментарии Альперта о происхождении блюд мало кто слушал. Однако все чаще, под водку, звучали в Нью-Йорке все более назойливые вопросы о его собственном происхождении, о еврейских родственниках, о России и его прошлом в России. «Вы, случайно, не еврей?» – спросил раздатчик солтбифа с соленым огурцом в столовке-дели «Катц». Вопрос про отличие комсомола от бейсбола, о том, кто вы и откуда, многоуважаемый господин Виктор Альперт, опять замаячил в разговорах, как во время бесконечных допросов в американском секторе Берлина.

Альперт обычно рассказывает о своей жизни не без скрытой иронии, с напускной небрежностью, несколько принижая важность своих слов – как это было принято среди англичан довоенного поколения. Но я знал, что он мог впасть и в состояние необузданного вербального бешенства, как это произошло во время его бунтарского припадка в германском пансионе во время допросов церэушников. За полвека в Европе никто из его коллег по ресторанному бизнесу не спрашивал о его этническом происхождении. В ерундовых вопросах о его семейном прошлом он заподозрил намеки на то, что он, мол, иностранец, чужак. Этот визит в царство русско-еврейской кулинарии вернул его, как кошерную сардельку, обратно в Россию, в советское прошлое, но с абсурдистским сдвигом. Ему стало тоскливо и забурчало в желудке. А желудок у Альперта, должен сказать, луженый.

«Я помню, – говорит Альперт, – как я стоял у самого прибоя на променаде Брайтон-Бич, там, где пресловутый бар под названием „Ресторан Москва“. Помните такое заведение?» Я помню этот припляжный сарай, где через окошко подавали рюмку водки с селедкой на черном хлебе, соленый огурчик, студень или плошку с пельменями и, главное, воблу, которая могла только сниться русскому человеку на Британских островах в состоянии тяжелого похмелья. Альперт продолжал: «И вот я стою с соленым огурцом в одной руке и рюмкой водки в другой и смотрю на Атлантический океан передо мной. И я понимаю, что на другом берегу этой гигантской серой лужи – Европа, то есть и Россия там. И я туда никогда не вернусь». Это было романтическое «не вернусь», ни к реальным планам, ни к надеждам на политические перемены никакого отношения не имеющее. Я знал, что Альперта за предательство родины заочно приговорили указом Президиума к высшей мере наказания – расстрелу. Но приговор давно отменен. Перестройка и так далее. Речь, как я понимаю, шла о невозможности вернуться в собственное прошлое. Я задал этот вопрос Альперту. «Я больше не люблю студень с хреном. Меня от него тошнит», – сказал Альперт. Но, парадоксально, хотя он и не мог вернуться в свое личное прошлое, прошлое его семьи – родовое и клановое – настигло его на другом берегу. Там, на берегу океана времени, физиономия кулинарного гуру, венесуэльца Донато, вновь неожиданно всплыла у Альперта в памяти. Антисоветские идеи давно потеряли для Альперта свою актуальность, но вкус и запах узбекских пельменей отчетливо всплывал в его памяти, как только он вспоминал «Узбекистан» и бывшего коммуниста Донато. Альперт выпил за него рюмку водки и закусил американским соленым огурцом с черным хлебом. Чего проще. Сам Донато, уверен, одобрил бы.