Все соскользнет в кипящую прозрачность. Хрустящие косохлесты размоют хулиганские лозунги и непристойные гербы, начертанные на заборах. Сверкнут окна пристанционного домика. Подует холодный, почти октябрьский, удушливо-сырой ветер, отчего бесцветные, волглые ленты еще сильнее начнут пульсировать в воздухе, рваться на мелкие клочки и снова собираться в незримую белизну флагов, словно принадлежащих наголову разбитым полкам сухмени, запоздало умоляющим о пощаде. Порыв ветра сорвет серую шляпу с головы последнего прохожего. Нерасторопный старичок попытается словить ее за смятую тулью вытянутыми худыми ручонками, и, возможно, ему это удастся, но только узнать этого мы не успеем, потому что поезд уже оторвется от перрона и въедет в прозрачный дождевой туннель (бьющаяся на ветру ветка, конечно же, загородит от нас табличку с названием станции). Неужели детство, отрочество, его университеты, вся эта гнетущая веха – навсегда позади? Воспользуемся возможностью и всмотримся наконец в лицо нашего героя. Как охарактеризовать этот его застывший взгляд – растерянный, печальный, тревожный?
Все подернется мелкой дрожью, озябнет, словно почувствовав наконец неминуемое отступление лета. За вздрагивающими на стекле потоками начнут блекнуть знакомые, слишком знакомые предметы. Каждая капля превратится в крохотный мениск, кривое зеркальце, в котором запляшут уменьшающиеся прохожие, закачаются тонкие колоски их тел, ливень смоет с них лица. Пучки косых линий в водянистом тумане, наползающие друг на друга по невидимым лестницам. Их незаметность, их полусвечение. Нагромождения расплывчатых водоворотов. А там, за дрожащими изгибами, – дорога, падающие тучи, очертания деревьев (они тоже будут покачиваться, как колосья), крохотные ветхие домики, взявшиеся мхом подкрылья кровель, обелиск колокольни, словно спичка, пробующая чиркнуть о небо, неясные пятна, канавы, лужи, тропинки, утрачивающие свои привычно-прочные значения, отделенные от него частоколом дождя. Вспаханное стекло, мерцающее неровными отражениями, превратит предметы в ползущие овалы капель. В синеватом тумане они уже почти перестанут существовать, побледнеют, остынут, покроются патиной, померкнут, почти откажутся от жизни. Вода будет переливаться через поля шляп, заструится по щекам, дождь (если только это будет дождь, а не что-то другое – например, забвение) сотрет лица, превратит их в безымянные камни. Все станет сереть, тускнеть, размываться, как взгляд близорукого человека, с которого кто-то сорвал очки. А он с удивительным, завораживающим безразличием продолжит смотреть, как растворяются в желтоватых сумерках последние кусочки привычной жизни. Пока исчезающий, размываемый чернеющим дождем город наконец не превратится в ничтожное невидимое пятно, и эта маленькая точка станет указывать на прошлое не больше, чем складка в уголке рта способна напомнить скраденную с лица улыбку. Если кто-то еще соберется улыбнуться, конечно.