Иннокентий размял затёкшие ноги, проморгался.
Солнце ушло куда-то в сторону, и он вновь оказался в привычном храме колонии. Горела свеча на престоле, молились мужики, успевшие подать заявления «на храм» – все в чёрной арестантской форме, как и Иннокентий, все в окружении прапоров с автоматами и овчаркой.
Раньше подобные службы случались редко. На Пасху или Рождество иногда наезжал «крестный ход» с позолоченным попом, который раздавал благословения и кропил через зарешёченные форточки, но в остальное время все просьбы заключённых о богослужении встречали отказ.
Раньше, да. Теперь был храм, который Иннокентий сам помогал строить, который сам чистил, мыл, украшал перед службами. Иннокентий знал, что в пять вечера солнце озаряло Архангела Михаила, и его лик будто светился сам по себе. В семь утра, вместе с рассветом, сюда просачивались «красные» и обыскивали алтарь, престол, требник – каждый угол, будто там было, что прятать. Даже сейчас в дверях нетерпеливо подглядывал на часы помощник дневального, типичный «козел», толстый и рыхлый, которому требовалось следить за богослужением. За «козлом» солнце заливало светом траву, зелёный забор с колючей проволокой и зелёную вышку с автоматчиком. Чуть дальше блестела голубая лента реки, а за ней уступами к свободе и лесу поднималась бетонка.
Воздух и небо. Их всегда не хватало, как не хватало и пресловутой свободы, даже не в смысле той, забытой уже, нормальной жизни, а в смысле свободы прогулки, свободы времени, свободы от безграмотных, душных сержантов и прапоров, вечно небритых, прокуренных, лузгающих семечки. Свободы от кепки с белой полосой и робы с такими же паскудно-белыми полосками, от ботинок с картонными стельками, от подлых, лживых и завистливых дневальных, продавшихся администрации за пачку сигарет. Свободы…
– Сирота! – крикнул помощник дневального, заметив взгляд Иннокентия. – На выход собираемся? Или ещё годик на нарах полежим?
Иннокентий с силой провёл ладонью по своей лысине и посмотрел на старца. Без солнечного нимба монах превратился в старичка из советских сказок, забавного и какого-то родного. Глаза у него были ясные и живые, пронзительно-голубые. Глаза человека очень молодого душой.
– Не нравится мне это, – прошептал Иннокентий. Старец почесал крючковатый нос и поинтересовался: