Наташа остановилась. Перед ней стояло дерево красной калины с замерзшими красными стеклянными ягодами. Поверх каждой грозди – маленькая белая шапочка снега. Вокруг стояли березы, и снег лежал на них так, будто талантливый декоратор готовил этот кусок леса для спектакля. Детской сказки.
Подошел Володя и спросил:
– А где мы оставили машину?
– Ты же ставил, – ответила Наташа и прошла мимо калины. Прошла сквозь декорацию для детской сказки. Впереди просвечивало шоссе.
– Ну, я ставил, – согласился Володя. – А где я ее поставил?
– Я не помню.
– Как это не помнишь?
– Ты же знаешь: у меня топографический идиотизм.
Они вышли на шоссе. Машины действительно нигде не было видно. Может быть, они вышли другой дорогой.
– А где машина? – спросил Володя, растерянно и назойливо в одно и то же время.
– Я сейчас остановлю первый попавшийся грузовик и уеду домой, – твердо пообещала Наташа.
– Ты можешь. От тебя это можно ждать.
– Зачем ты поехал в лес? – спросила Наташа. – Ругаться?
– А с тобой иначе нельзя.
– Со мной можно иначе.
…Самолет улетал в шесть утра. В пять надо было быть в аэропорту.
Мансуров собирал ее чемодан. Он сказал: «Сиди. Ты устала». И сам собирал ее чемодан. Каждое платье перед тем, как уложить, застегивал на все пуговички так бережно, будто оно тоже устало. Его нежность распространялась на все ее вещи. Его руки замедленно пластично плавали в воздухе. И когда он передвигался, перемещался с места на место, приходило в голову, что человек – это красивый зверь. Наташа сидела в кресле, смотрела, как он собирает ее в дальнюю дорогу, благословляя каждую ее вещичку. Спросила:
– Как ты будешь без меня?
Он ответил:
– А я не буду без тебя. Я прилечу на другой день. Этим же рейсом. Я бы полетел сейчас. С тобой. Но тебе это не надо.
Он берег ее репутацию. И платье, и репутацию – на все пуговички.
– Я прилечу завтра утром. И утром тебе позвоню.
– В девять утра, – подсказала Наташа.
– В девять утра, – повторил он. – В девять утра…
…Наташа шла по шоссе. Мимо неслись машины, и бензин оставлял после себя запах города.
– А потом? – спросила бы Алка.
– Потом было завтра девять утра. И послезавтра девять утра. И девять вечера. И целая неделя. И месяц. Он не позвонил.
– Как? – Алка остановилась бы на обочине шоссе, и глаза ее стали темные, почти черные, как шоссе.