– Ну что же, французская поговорка: «врёт как адвокат», это не про тебя нынешнего, надеюсь! С адвокатской практикой ты окончательно завязал? – спросил, хитро улыбаясь, Яков.
– Этой ерундой я лишь в молодости тешился, да и то безуспешно – это явно не моё призвание! А потом сам судил, и весьма успешно, и о мире, и многих в мире, и буду судить мир по справедливости и революционной целесообразности – в интересах «революционного народа», а не «массы населения неоформленной»: обывателей, мещан и прочей трусливой и склизкой сволочи! И пусть потом Страшный Божий суд решает за кого он, за смелых и сильных, или за «козлов» и «петухов», то есть за тварь дрожащую и западложную! Что бы там евангелисты ни писали, о том, что «не судите, да несудимы будете», всё это чушь! Бог – не дурак, и его суд нас оправдает! Свои законы и свой суд есть и в уголовном мире, и там трусов и подонков осуждают на смерть! Только сильные и смелые достойны счастливой жизни! Иосиф, дока в религии, говорил мне о том, что запрещённую официальной церковью правду вещал Ориген, а он вещал о том, что Бог помилует даже Дьявола! Так что дьявольски сильн!1ые, умные и смелые личности будут всегда держать верх над слабыми, глупыми, трусливыми – западложными людишками! И это куда правдивее, чем откровение Иоана Богослова! Такова ведь и твоя, и моя правда, и справедливость! От такого никакой воинствующий атеист («безбожник») не откажется, даже такой, каковым был я! Так выпьем за встречу двух наидостойнейших личностей – нас с тобой!! Эй, человек! Бутылку «Смирновки»! – подытожил, выкриком официанту, Ильич, под одобрительный кивок Якова.
– Помню твою статью в «Правде», за 29 мая 1919 года, где ты утверждал, что каждый месяц приближает мировую пролетарскую революцию! Но не указал, правда, сколько месяцев пройдёт, когда с мировой пролетарской революцией мы столкнёмся, как поезда, лоб в лоб! – улыбнулся Яков, а Ильич задорно рассмеялся его чёрному юмору.
Выпив с Яковом бутылку «Смирновки», Ильич заморил червячка оставшимися от трапезы Якова итальянскими червячками, то бишь вермишелью, а Яков запел «Мурку». Песня взяла за душу и Ильича, и он, проглотив еду, подхватил «Мурку», как мог! Но своего голоса ему не хватало, и, решив набрать за себя как можно больше голосов, дабы недостатки его голоса не были столь заметны на фоне хорошо поставленного голоса Якова, Ильич, по старой детской привычке, влез на стул и продекламировал стихи, обращаясь к стайке девиц из старших классов гимназии, зашедших перекусить в кафе, но стихи отнюдь не детские, а грозные стихи Маяковского: