На селе собака лает,
Не собака – бригадир:
«Выходите на работу,
Не то хлеба не дадим…»
А вот Апрелевка эта, Апрелевка, ведь генеральская же земля, на нее кто посягнет, кто посмеет урезать? Два гектара – да на них такое можно развести, что десять семейств прокормятся и за забор не выглянут. Были бы руки при себе и малость бы силенок война оставила.
Меж тем генеральские ноги подживали, на них новая кожа нарастала – розовенькая, как у недельного поросенка, – и однажды он встать решился, попросился – в душ. Едва довел его Шестериков, так его шатало от слабости, а там, в уютной кабинке, они оба разделись и даже попарились немножко, напустив из крана одной горячей. Генеральское тело поразило Шестерикова – и щедрой мощью, и белизною, и многими рубцами. Генерал воевал во всех войнах, какие вела Россия с 1914 года, и с каждой войны привозил какую-нибудь рану. Даже на лбу у него из-под волос вытягивался шрам – от сабельного удара. Про каждое его повреждение можно было отдельно рассказывать, но он их все объяснял одинаково: «По глупости». Шестериков его помыл, как младенца, велел после этого посидеть, а сам при этом думал растроганно, что мог бы свою жизнь, все равно не сложившуюся, посвятить холе этого тела и этой непутевой и, как отчего-то показалось Шестерикову, по-своему настрадавшейся души.
Но вот настал день, когда генерал, с утра не ложась, а посиживая на койке, разглядывая розовые свои ступни, сказал мечтательно:
– Эх, мне бы коника сейчас, хоть какого. В седле бы я совсем ожил!
«Домой ему хочется. – На сердце Шестерикова потеплело. – Конечно ж, дома-то оно все быстрей заживет. Да где ж я ему коника достану?» Легче бы было с машиной, которую вызвали бы ему врачи, не возражавшие против досрочной выписки, – ан Шестериков и тут не оплошал. Ясным морозным утром, выйдя на крыльцо, поддерживаемый сестрами, генерал перед собою увидел – коня. Даже трех сразу: на другом восседал гордый Шестериков, а на третьем – тот, рогачевский милиционер, который теперь служил в Москве, в конном патруле. Случайно с ним встретясь возле комендатуры, куда ходил каждый третий день отмечаться, Шестериков его пожурил за преждевременный драп, тот в оправдание ничего не привел, а зато душевно справлялся о здоровье генерала и вот – искупил вину, удружил с кониками.