– Хорошо. Иди, Глеб Игнатович. Продолжим завтра, – сказал Сергей. Управляющий, низко поклонившись, вышел, и граф показал жене на кресло напротив письменного стола. Когда она села, шелестя бальным платьем, Раднецкий также опустился в свое кресло и произнес:
– Я слушаю вас, мадам.
Ирэн молчала, нервно стягивая с руки длинную перчатку. Сергей невольно следил за движениями жены; но, когда обнажилась эта рука, нежная и необычно тонкая в кисти, с кожей, не менее белоснежной, нежели облегающая ее ткань, он едва подавил гримасу отвращения.
– Я слушаю вас, – повторил он.
Она зло скомкала перчатку в пальцах.
– Я все знаю.
– О чем?
– О вас и об этой… как ее?.. Ольге Шталь.
– И что же вам известно? – холодно осведомился он, – он говорил, как всегда с нею, по-русски, а она – по-французски; выходило смешно и нелепо. Но Сергей не мог пересилить себя и вести беседу на французском; это было бы уступкой Ирэн, – а любая уступка ей означала поражение.
– Вас видели в ее заведении. И не один раз. Это… непристойно! Я пожалуюсь на вас государю!
Он пожал плечами:
– Жалуйтесь сколько вашей душе угодно. Не вижу здесь ничего непристойного.
– Как вы можете?! Вы делаете это нарочно! Вам нравится, когда о вас судачат! Но вы забываете, что это порочит не только вас, но и меня! Честь нашей семьи…
– Вам ли говорить о чести? – презрительно бросил он. Эти разговоры между ними велись уже не единожды и безмерно утомили его. – И, тем более, о семье, – добавил он с горечью.
Она взвилась эринией:
– Вы не смеете упрекать меня в этом! Я сделала все, чтобы быть вам хорошей женой, Серж!..
– И хорошей матерью? – спросил он. Она осеклась и прикусила губу. Затем произнесла:
– Не будем сейчас о Николя. Речь не о нем.
– Почему же нет? Коля наш сын, наследник, – и не это ли главное, что связывает нас, раз уж вам угодно именовать наши отношения семьею?
Пальцы Ирэн мяли, тянули и рвали тонкую ткань перчатки.
– Я не могу покинуть двор, чтобы съездить к нему! – воскликнула она срывающимся голосом. – И вы это прекрасно понимаете!
Граф откинулся на спинку кресла и снова скрестил руки на груди:
– Нет, не понимаю, мадам. Государю вы уже не нужны – и давно. Вы вполне могли бы оставить Петербург и съездить к сыну в Гурзуф.
Ирэн вздрогнула, будто он дал ей пощечину; щеки заалели.
– Это неправда! Все, что говорят о нем… и этой дурочке, которой он якобы увлекся, – неправда! – истерично взвизгнула она.