Я несколько раз прочла абракадабру Ниф-Нифу, Наф-Нафу и Нуф-Нуфу, которые продолжали смотреть на меня с доверчиво-радостным выражением смешливых простачков в ожидании концовки анекдота. Повторяя свою мантру, я двинулась к дороге. Первый же таксист впустил меня, как по паролю. С заднего сидения я украдкой помахала в окно удивленным свиньям в витрине и мысленно поблагодарила их, как чужеземных идолов, что даровали мне удачу.
Мы тут же встали в пробку, и водитель закурил в окно. С севшим телефоном я понятия не имела, который час и опаздываю ли я на открытие. Спрашивать по-английски было бессмысленно, а внутренние часы после суточного перелета говорили мне: «Время – это иллюзия, его не существует». Ноги гудели от бесконечной ходьбы. Я навела резкость, чтобы не заснуть. На прозрачной пластиковой перегородке между мной и водителем висел длинный текст на двух языках. Правила такси среди прочего, гласили, что «пьяницы и психи без опекунов строго запрещены» и «нужно пристегнуть ремень безопасности, чтобы подготовиться к аварии». Ладно.
* * *
Я резко проснулась от того, что китаец тряс меня за плечо и что-то кричал. Я выкарабкивалась из таких бездонных глубин сна, что у меня не сразу получилось восстановить реальность и понять, с какого момента теперь жить. Я в машине. Это таксист. Он китаец. Я в Шанхае! В окне кислотно-розовым неоном пульсировал вход в галерею. О, я иду на встречу с Прекрасным!
В холле галереи столы с угощениями, к моей великой досаде, уже опустели – светское общение за напитками, видимо, закончилось, но сама встреча с Минни Маус только начиналась. Я пошла на гул голосов в зал.
Народу набилось видимо-невидимо! Минни Маус стояла у стола с проектором. На ней было затейливо разодранное розовое платье с виньеткой из бордовых кишок, любовно окаймлявших на груди слова «Висцеральный концептуалист». Она казалась выше всех в комнате и, глядя сверху вниз, беседовала с маленькой женщиной средних лет, стриженной под горшок. Все выдавало в ней галериста: большие красные очки бабочкой, серьги размером с яйцо и платье с огромным портретом Энди Уорхола, прической которому служила копна белых страусовых перьев. В целом, сценка выглядела так, будто Минни Маус отчитывает большую голову Уорхола на тонких ножках.
Присесть было некуда, и многие любители Прекрасного подпирали стены. Я тоже притулилась к стенке, увешанной маленькими картинами с птичьими яйцами, и стала рассматривать публику: в основном – иностранцы, скучающие жены экспатов и художники, вкрадчиво высматривающие дичь в виде галеристов.