– Ага, бульон с колбасками! – пробормотала себе под нос графиня и с довольным видом опустила лорнет. Пальцы служанки в великоватых для нее лайковых перчатках едва не омывались бульоном, и старуха приняла их за колбаски.
– Я ездил на трамвае, – задыхаясь, доложил гофрат, все еще взволнованный пережитым приключением.
Барон и графиня обменялись взглядами: так мы ему и поверили. А лейб-медик сидел с окаменевшим лицом.
– Лет тридцать назад я последний раз был внизу, в Праге, – простонал барон и, мотая головой, повязал себе салфетку, кончики которой стали как бы продолжением ушей, придавая ему сходство с большим напуганным зайцем. – В те дни, когда мой брат был со святыми упокоен в Тынском храме.
– А я за всю жизнь ни разу не спускалась в Прагу, – с дрожью в голосе сказала графиня Заградка. – Я бы с ума там сошла. На Староместской площади казнили моих предков!
– Но когда это было, почтеннейшая? В Тридцатилетнюю войну, – попытался успокоить ее Пингвин. – Дела давно минувших дней.
– Полно вам. Для меня это как сегодня. А все проклятые пруссаки!
Графиня тупо уставилась в тарелку, обескураженная тем, что в ней нет ни одной колбаски, и, подняв лорнет, обшарила взглядом весь стол в поисках похитителя.
Но тут же впала в глубокую задумчивость.
– Кровь, кровь, – тихо закрякала она. – А вы знаете, как она брызжет, когда человеку отсекают голову… Вам не страшно, господин гофрат?! Что, если бы внизу вы попали в пруссачьи лапы? – уже возвысив голос, обратилась графиня к фон Ширндингу.
– Какие там лапы, сударыня, – подал голос Пингвин. – Мы с пруссаками рука об руку – я имею в виду теперешних пруссаков, с коими нас связал союз в войне против русских («Вот именно связал!» – веско вякнул барон Эльзенвангер), и мы ведем ее плечом к плечу. А он… – Пингвин деликатно умолк, заметив ироничную, скептическую улыбку на лице графини.
Разговор пресекся. И в течение получаса тишину нарушало только позвякивание ножей и вилок и легкий застольный шум, когда босая Божена подавала новые блюда.
Барон Эльзенвангер вытер салфеткой губы.
– Ну что ж, господа! А теперь прошу к другому столу, вист…
Какой-то замогильный, протяжный вой пробился сквозь летнюю ночь в окна залы и прервал речь хозяина…
– Йезус Мария… Это же зловещий знак. Смерть бродит вокруг дома!
– Тихо, Брок! Цыц, кабыздох проклятый! – донесся из парка приглушенный голос слуги, прежде чем Пингвин раздвинул атласные шторы и открыл стеклянную дверь, ведущую на веранду.