Адам приподнялся с плаща, чтобы подтолкнуть в огонь выпиравшую ветку. В этом был он весь – даже на огонь не способный смотреть спокойно, чтоб не принять участие. И продолжил начатое сравнение:
– Вегеций говорит прямо: молодой человек, сурового вида, со взглядом непреклонным, с прямой шеей, широкогрудый, крепкого сложения, с мускулистыми, крупными руками и длиннопалый, с широкими коленями, но узкими бедрами, и достаточно быстрыми ногами для бега и прыжков. Кажется, ты вполне подходишь под описание.
Мы спорили о том, какое тело необходимо мужчине, чтоб преуспеть в бою.
– Скорей уж, ты, Адам. Широкогрудый и с большими руками…
– Дело наживное. Тебе десять, и ты растешь. Нарастишь!
Вообще-то он тоже еще рос – но уже больше в мясо, вширь, чем ввысь. В шестнадцать Адам Хепберн был почти на голову выше собственного отца, и только ему господин граф позволял подобное превосходство. Что Уилл, что Патрик, бедняги, сами собой начинали сутулиться, оказавшись вблизи родителя. Меня же чаша сия миновала. Мне было десять, верно, но я уже и тогда отличался от братьев, и знал это. И знал это не только я. Поэтому я просто кивнул. Это же Адам! Он не способен жить по-другому – только верить в хорошее, поступать наилучшим образом.
– Из тебя получится великолепный рыцарь, Джон, превосходящий прочих.
– Я никогда не научусь убивать.
– Я тоже так думал.
– Ладно. Я никогда не научусь убивать так, как это делаешь ты.
Я разумел – с той степенью отстраненности, которая лишает жестокости мяснический труд, однако он понял по-своему:
– Или ты думаешь, что мне это нравится – убивать?
Я не думал.
– Убийство животного, как сегодня, совершенное ради пропитания, не есть убийство. Облеченное правилами, оно – уже искусство.
– То же, как полагаешь, можно сказать и про убийство человека?
– Язвишь! – старший хмыкнул. – Отец Катберт был бы недоволен…
А я, между тем, знал, что Адаму уже довелось. Весной граф, путешествуя по Приграничью в должности Хранителя Марок, взял его в Лиддесдейл – там и случилось. Граф хвалил наследника, наследник помалкивал, не отвечая на подколы братьев. Я же не мог избавиться в себе от томительного, острого любопытства – и страха – ощутить, как клинок пронзает не кабанью, но человечью тушу. Может, это и есть грех? Может, всему виной мое странное крещение – виной этой неодолимой, пугающей тяге?