вообще страстно ли? – обволакивать холм за холмом
кто-то выстелил дуги брусчатки, дразнящей всё сущее,
будто вязаный свитер, плед либо – из шерсти,
от которой так чешется шея, так чешутся пальцы, безумеют рёбра;
каждый сгиб тоже чешется, родинки чешутся – чешутся веки,
и лицо, и ушей мочки чешутся – даже внутри
то ли лёгкое, то ли желудок – всё ёжится; сыпясь, зудит и шипит; —
вот и наш с тобой город
испокон веков тянется сделать хоть что-то,
но бессилен и стонет.
(ты слышишь ли?) Время – за то время, друг другу что мы улыбаемся,
мы, сбавив шаг до нуля здесь, как будто задумавшись
об ушедшем, – привычно всей аркой смотрел город тихо
на тебя и устройство в твоих пальцах, тихих и сдержанных;
Он молчал и смотрел, как в ветрах пузырятся шары вроде ёлочных, —
а они рассыпались на искры и блёстки, впритык вспрыгнув к арочной
полукруглости свода.
Как на диско-, – я жёлто сквозь смех промурлыкала, – теке?
Шар, как в клубе на танцах? – мурлыкая, плавно
я скрутилась, желтея, в усатую мягкость, полоски на мехе.
Беззвучно и точно
изогнулись шаги мои, и ветер замер.
Замер, замерло всё остальное и блики
на летящих планетах из жидкого мыла;
как лимон, я лежу, всё сложив поудобней – локти, ноги, запястья, тень, шрамы и когти –
под тепло своего же урчащего тела. Такое
может длиться вот столько, вот так, дольше времени, дольше, чем долгое,
и когда мне угодно, и так, как захочется –
ничему не отнять моё право вот так вот (вечность; две; пятьдесят; сто; сто веч-тей по сто)
поглазеть на тебя.
(И ещё сто по сто).
С тобой пусто и холодно – за это я тебя и люблю.
Так, наверное, любят снег или тянутся к янтарю.
Так, пожалуй, смотрят в ночь, ненавидя её часы,
Обожают сильней котов, если те не пародисты.
В горизонте лиловый лес прорастает, копит пыль.
Я бывала в аду; там – только «Нана» и «Копперфильд».
Может быть, так глядят на стол, с губ метнув – уходи!
Я люблю тебя за твой снег: чтобы крепко янтарь в груди
дальше спал (не буди).