Через полчаса, уже лежа в кровати, поняла, что не уснет. По привычке на ночь она широко открыла окна и у себя, и в детской. Холодно было, практически как на улице. «Клиническая идиотка!» – ругала она себя. – «Морж доморощенный!»
Вдруг пискнул телефон. Дочь.
– Нет, не сплю. Уснешь тут. Холод собачий.
– Опять, поди, окна пооткрывала?
– Все!
– Молодец. Все закаляешься? Мамочка, ты завернись в одеяло, как банан, допрыгай до окна, закрой – и обратно!
Похихикали, представив прыгающий банан. Попрощались. Выбора не было. Закрутила на себе одеяло и, закрыв свое окно, поскакала в детскую. Не включая свет, потянулась к ручке фрамуги и… – и задохнулась от собственного крика. В окне напротив в отблеске свечи дрожал силуэт безобразной худой всклокоченной старухи!!!
И вновь свет мгновенно погас. Гробовую тишину поселка нарушал лишь далекий сонный лай собак да крики последних электричек.
Она не помнила, сколько простояла у окна, дрожа и ничего не соображая. Наконец, короткими перебежками добралась до кровати и, едва коснувшись головой подушки, забылась глубоким как смерть сном.
Проснулась поздно, за окном был серый и туманный, но все же день, в свете которого потонули ночные страхи.
Она раздвинула шторы решительным движением руки. Выглянула в окно. Вчерашняя картинка не поменялась. Почти. За исключением того, что на половине яблони, примыкающей к «нехорошему дому», не было ни одного яблока.
С первого сентября первого класса и до окончания школы Роман и Соня сидели за одной партой.
До семи лет он рос у бабушки в Подмосковье, а в школу пошел уже в Москве, переехав к матери, не молодой уже, часто болеющей женщине.
Она работала машинисткой в Моссовете, поэтому лечилась в хорошей ведомственной клинике, где Рома навещал ее каждый день, даже обедал там, деля с мамой больничное «первое – второе – компот».
Строгие доктора в белоснежных халатах казались ему сверхчеловеками, посвященными в некую великую тайну жрецами, хранителям сакральных знаний, от которых зависели как сиюминутные состояния, так и жизни в целом.
Видя подобострастное отношение к ним пациентов, безоговорочную подчиненность медсестер и санитарок, слыша их замысловатый, особенный, понятный только им, язык, он уже тогда решил стать врачом.
Отца он вообще не знал (объяснения матери про «авиакатастрофу, в которой никто не выжил» закрыли эту тему с самого начала). А мама была слабой и в силу болезненности по-детски незащищенной. Он рано понял, что надеяться может лишь на самого себя.