– Идиоты! – Николай Петрович влетел в «ничейный» кабинет, который ушлые научные сотрудники переоборудовали под импровизированный кафетерий. – Торгаши чёртовы! Я им предлагаю новое слово в космических перелётах, эру дальнего космоса! А они мне? «Сможет ли ваша теория окупиться в течение пяти лет»? Пяти лет!?
Учёные отреагировали на всё это с философским спокойствием. Уже неделю ходили слухи о том, что кто-то из отдела теоретической физики отправился выпрашивать грант на организацию сотрудничества с практиками и эксперимента, подтверждающего какую-то очередную прорывную теорию.
– Я читала ваше исследование. Оно прекрасно, просто прекрасно. Я не пытаюсь вам польстить, но это действительно может стать переворотом в современной науке, – откликнулась на эту яростную речь Дита "зовите меня просто Дитой" Цитак – тихая, отстраненная дама, доктор наук, лет шесть назад переехавшая в Академгородок откуда-то с югов. И вот уже шесть лет каждый год Николай Петрович слушал теории аспирантов, что Диту, конечно же, назвали в честь Диты фон Тиз – и каждый год ждал, кто же первым догадается прикинуть, в каком году родилась их заведующая кафедры, а в каком звезда бурлеска стала популярной.
– Возможно, я смогу вам помочь? – предложила Дита.
– У вас есть связи в грантовых комитетах? – скептически переспросил Николай Петрович.
– Нет, но я могла бы сходить с вами. Знаете, как-то повлиять, – смущённо опустила взгляд его собеседница.
Николай Петрович только хмыкнул. Ему хватило такта не высказывать мнения о совсем невыразительном, ненакрашенном лице женщины, о заметной горбинке на её носу, и особенно о её унылом брючном костюме.
– Деточка моя, вы, конечно, очаровательны, – спас его Семён Аристархович, руководитель научного отдела и бодрый дед, которому недавно исполнилось девяносто два, – но, боюсь, наши чинуши куда больше ценят деньги, чем женскую красоту.
Николай Петрович подчеркнуто-согласно закивал.
– Может быть, я продемонстрирую вам свою идею? Только, пожалуйста, поставьте чашки на стол.
Дождавшись, пока все кивнут, Дита торопливо покопалась в сумочке, обернула вокруг талии тонкий блестящий пояс: сверкающие подвески как-то нелепо легли поверх строгого пиджака. Николай Петрович даже задумался, не сказать ли Дите о том, что её попытки украсить себя скорее смешны, чем эротичны. Он открыл уже рот – и вдруг понял, что перед ним стоит самая красивая женщина на свете. Плавным движением она распустила тугой пучок, и золотая волна ринулась вниз, окутывая удивительно женственную, идеальную фигуру драгоценной рамой. Николай Петрович никогда не думал, что вообще способен сравнить что-либо с драгоценной рамой. Но перед ним стояла Дита. Перед ним стояла Она. Женщина, которую он боготворил так же сильно, как и желал. Наверное, он выглядел смешно, задыхающийся в вожделении, потому что Дита рассмеялась, звонко и нежно. Николай Петрович почувствовал, как этот смех – идеальный, самый прекрасный – эхом отразился в глубине его черепной коробки, в которой будто бы ничего не осталось, кроме этого мелодичного звука. Ни идей, ни целей, ни формул, ни обиды на грантовую систему Российской Федерации. Ничего. Всё, чего он мучительно жаждал, – это прижаться к белоснежной, на вид до одури нежной коже Диты, и при этом с гневом встречал саму мысль о том, что кто-то – даже он сам – посмеет осквернить Её касанием.