– Здесь! – ткнул он вдруг пальцем в небо, остановившись.
Я запрокинул голову, не сразу сообразив, что на самом деле он указывал на окна дома, под которым мы вдруг встали.
– Здесь я раньше жил со своей женой.
11
Мы стояли, задрав головы, и долго смотрели на четыре горящих окна. И вот в этот самый момент, пока мы стояли на Малой Морской, а часы на башне здания Думы отбивали переливом очередной прожитый час жизни, я вдруг жутко позавидовал Алистеру. У него есть эта возможность, это счастье, эта надежда стоять вот так и смотреть на окна своей любимой, на горящий огонек, на маяк-фонарь, разложенный на четыре плоскости стекол. А передо мной лишь беспросветная стена пустоты и черноты.
– Там, – пояснял он, – детская. А там кухня. Жена наверняка сейчас что-нибудь стряпает для детей. Потом они перенесут все в гостиную на подносах. Накроют скатертью стол. Сядут все вчетвером. Потом посмотрят телевизор, а перед сном почитают книжки. Так всегда было по субботам. Хорошо, тепло, красота.
– Почему вчетвером?
– Она, Маша с Мишей и ее новый муж. Мужа зовут Александр. Все дело, видимо, в этом. Я всегда хотел, чтобы меня звали Александр, как Македонского. Завоеватель, сын египетских богов и все такое. И жить я хотел бы где-нибудь в Александрии – столице династии Птолемеев. И тогда у нас с Тамарой все сложилось бы по-другому. Возможно, мы до сих пор жили бы под одной крышей.
– Так ты поэтому называешь себя Алистером? Чтобы быть ближе к Александру?
– Типа того, – ухмыльнулся Алистер и снова уставился на горящие окна.
И тогда я понял, какой силой обладал этот братишка. Он обладал силой любить, даже если его откровенно предали. Силой прощать, силой настоящего мужчины.
12
В принципе, эту историю можно было бы закончить на этом моменте. Потому что все остальное было бессмысленно. И потому что на меня накатила огромная депрессия. Но мы скорее по инерции наматывали уже третий круг по городу, любуясь одними и теми же зданиями и людьми, сделанными будто по лекалу…
– Тебе хорошо, – заметил я Алистеру, – ты – платонист, поэтому веришь в некий идеал, в идею. А с верой легче жить.
– Я, скорее, как человек науки, аристотелевец. Но сути это не меняет. Любой предмет, вещь состоит из идеи и материи. Материя – это то, что отличает нас друг от друга и отодвигает от идеи. Но к идее мы стремимся вернуться.