. У русского советского поэта Льва Озерова есть стихотворение «Вместо речи» из четырех строк (последние две давно уже стали крылатой фразой), которое как нельзя лучше применимо к творческой судьбе Эмили Дикинсон:
Пренебрегая словесами,
Жизнь убеждает нас опять:
Талантам надо помогать —
Бездарности пробьются сами.
Сколько поэтов и поэтесс пробивалось (и пробилось) в одно время с Эмили – и все они, за единичными исключениями, бесследно канули в Лету. А вот по первоначалу менторская, а впоследствии дружеская поддержка Хиггинсона4 сделала свое дело: с внешней благодарностью принимая его советы, она – всё взвешенней, всё тщательней подбирая Слова, – сформировала свой собственный поэтический язык, в котором, воспользовавшись определением Николая Некрасова, «словам было тесно, мыслям – просторно»5. Но именно такой чрезвычайно емкий стиль (под стать шекспировскому) и ставил в тупик тех немногих редакторов, кто печатал ее стихи. Именно он заставлял их «приглаживать» и облагораживать «неблагозвучные» строки. А ведь любой поэт, тем более гениальный, каждое слово буквально вынашивает, выкристаллизовывает с целью максимальной точности передачи своей мысли, своих чувств, и позволительно ли таким вольным образом обращаться с этими – как не вспомнить Владимира Маяковского! – крупицами «радия», подменяя их простой «рудой»6. Именно во многом (если не исключительно) по этой причине Эмили Дикинсон, чьи стихи при печати подвергались редакторской правке (это с ее-то гениально выверенными словами!), отказалась от дальнейших публикаций. И понадобилось едва ли не столетие, чтобы осознать всю «непричесанную» гениальность ее поэзии7.
На русской почве поэзии Эмили Дикинсон повезло ненамного больше. Первые переводы ее нескольких стихотворений были сделаны Михаилом Зенкевичем в 1946 году и вошли в его книгу «Из американских поэтов»8. Однако по-настоящему серьезное знакомство с ее поэзией состоялось лишь спустя тридцать лет, когда в знаменитой серии «Библиотека всемирной литературы» вышел том, объединивший поэзию Лонгфелло, Уитмена и Дикинсон9