«…Лето стояло душное, пыльное, горел лес, и гибла рыба. А до этой гибели, когда окуни и сомы полезли на берег, а раки лопались, как зажаренные на прутике рыбьи пузыри, случилось то, во что поверить было невозможно.
По весне, когда воды стояли высокие и лоси жались к человеческому жилью, еще только солнце взошло, в главный азыр влетел маленький нянь и, визжа от ужаса, стал тыкать руками в сторону реки.
Первым кочумыр покинул верхний торамдас, у которой уже было свое имя: Холгу. Так называли ее, потому что «хол» – значит «очень большой», а «гу’ы» – суффикс. За нею к выходу потянулись торамдасы нижние, у которых не было большого гу, в строгом порядке: сначала женщины (киси), а затем остальные, которых никак не называли. В них не было ничего полезного, а то, что было полезно, тем пользовались в те луны, когда начинали метать икру лягушки, и прекращали, когда цапли слетались поедать головастиков.
Молча стояла Холгу на высокой круче, ветер трепал две белых ее косы и плащ из бобровых шкур. Речная гладь шевелилась, была живой, поблескивала, лоснилась – в воздухе стоял шелест: на берег хлынула рыжая масса.
– Новый зверь, – сказала Холгу и покачала головой.
– Новый, – сказали киси.
Целый день стояли они на высокой круче, целый день ветер трепал их косы, из-под земли проступила соль, и вышел из леса зверь, чтобы лизать ее, и прижались звери к ногам и бедрам Холгу, ибо очи у зверя покрылись льдом. Земля сотрясалась, и ноги слышали, как рыдает плоть земли далеко за рекой, далеко за лесом, там, куда издревле запрещено даже смотреть – там, где садится за край земли солнце. Оттуда извергло оно невиданных доселе тварей: с длинными лысыми хвостами, круглыми глазами и зубами, способными перегрызть камень.