Первое: я в осаде, мой голос ничего не значит и никто не станет разбираться, как было на самом деле.
«Они знают. Они уже всё знают».
Второе: мне семь лет и никто не позволит мне вырваться из этой осады. Впереди как минимум десять лет жизни в этом посёлке, а значит, надо срочно научиться делать то, что хочется, не нарушая рамок. Для них главное – форма, а вот наполнение – вторично.
Моё нутро протестовало, но училась я быстро. Через несколько лет я чётко знала, кто любит чесать языком, а кто нет. Кто может позвонить родителям, увидев меня из окна в компании далеко не только других девочек-отличниц, а кто нет. Какие места посёлка не просматриваются ни из каких окон, на какой дороге вероятность встретить кого-либо минимальна. Я росла идеальным шпионом. Я научилась выживать в тюрьме общественного мнения.
«Они знают. Онивсё уже знают».
Мой сговорчивый характер, желание угодить, очень специфичная среда, в которой я росла и развивалась, – всё это привело к ряду нарушений в восприятии жизни. Уже переехав в большой город, отучившись год в университете, я по-прежнему не могла идти с молодым человеком по улице, держа его за руку. Или улыбнуться, когда со мной пытались знакомиться. Или публично принять букет цветов. Или дать свой номер телефона, если в радиусе видимости есть хоть один прохожий. Мне казалось, что на меня все смотрят. Что мне придётся оправдываться, доказывать неизвестному, но всевидящему судье, что мне достаточно лет, что молодой человек не ужасный вурдалак из страны маньяков, а вполне себе обычный человек.
В итоге я подсознательно останавливала свой выбор на парнях, которые не хотели афишировать отношения со мной. Разумеется, это был далеко не самый удачный выбор. Но меня поработил страх. Ведь…
«Они знают. Они всё знают».
Сейчас мне тоже страшно. Страх упал на меня пыльным мешком, когда я впервые увидела надпись на диске с результатом МРТ. Упал на грудь, сдавил дыхание, и скинуть его не получалось. Это самое ужасное в страхе – он придавливает ощущением неотвратимости и неизбежности.
Уточнённых результатов всё не было. Вечером я не выдержала и у меня случилась истерика. Я вдруг ясно представила, что через месяц меня не будет, а всё остальное будет. Причём будет абсолютно так же, моё исчезновение ничего не изменит. Лишь некоторые люди почувствуют боль и навсегда запомнят, что когда-то их мир был немного другим. В этот момент жизнь представилась чем-то, за что можно ухватиться, чем-то очень осязаемым. Сквозь липкую пелену слёз я смотрела на Вадима, хваталась за него, будто пытаясь заразиться жизнью, хваталась так крепко, что на его груди появлялись царапины, а на запястьях – синяки. Но жизнь не унесёшь в мешке, и в моих руках ничего не оставалось. В конце концов, пустые, я повесила их.