Беда в том, что мне недостает слишком многих букв, – объяснила тетушка Мона, с видом Ванны Уайт взмахивая над воображаемым игровым полем длинными ногтями, украшенными слайдами с изображением шмелей.
Они идеально шли ее желтому сексуальному сверхмодному в 1960-х годах платью (сплошная бахрома), черной помаде и громоздившемуся на голове ульем золотистому парику, заколотому булавками в виде крохотных крылатых пчел.
Мона Ривера никогда и ничего не делала наполовину. Ни в старших классах, когда они с моей мамой были лучшими подругами, ни сейчас, в зрелом возрасте, когда ей стукнуло тридцать шесть лет. Большинство ее замысловатых нарядов увешивали всякие винтажные штучки, а париками в доме была завешена целая стена. Она позиционировала себя где-то посредине между любительницей косплея и дрэг-квин, а заодно считалась одной из лучших художниц в Сиэтле и его окрестностях. Мона – самая классная и оригинальная личность из всех, кого мне когда-либо приходилось знать, да при этом еще главный человек во всей моей жизни.
Таить от нее секреты было жуть как трудно.
– Ты, конечно, говорила мне, что совсем не нервничаешь, впервые выходя сегодня вечером на работу, но если тебя все же пробирает мандраж, то это вполне нормально, – сказала она. – Наставления, инструктаж, это все было днем, но трудиться вечером – совсем другое дело. Уж поверь мне на слово, ночная смена не для слабаков, поэтому если ты боишься уснуть, а сама мысль о бодрствовании внушает тебе неприятные мысли, то…
– Ничего я не боюсь, – парировала я.
Разве что самую малость. С одной стороны, я всегда была полуночницей, и поэтому трудиться, когда нормальные люди спят, мне не влом. С другой стороны, для меня это первая настоящая работа. Впервые с тех пор, как на минувшее Рождество умерла бабушка, мне разрешили сесть на паром и отправиться в одиночку в город. Теперь я все лето проведу, работая в деловой части Сиэтла, что меня немало будоражило, но вместе с тем и заставляло нервничать. К тому же я без конца подстегивала себя кофеином, что, оглядываясь на прошлое, похоже было ошибкой. Однако на Шкале Бодрости – которую я только что придумала – я нахожусь ближе к Вечной Сонливости, потому как в жилах всех членов моей семьи, наряду с массой других хилых генов, обрела пристанище нарколепсия