– Что это было? – пробормотал Саша, выходя из своего укрытия.
– А вернее сказать, кто? – уточнила Лилу.
– Жорж… это был Жорж Финк, – бесстрастным голосом произнес Гомер.
– Жорж Финк? – переспросила Лилу.
– Этот парень играл Телемаха в фильме моего отца и был с ним в тот вечер, когда он исчез.
Память о той сцене с годами немного поблекла, и все-таки Гомер не забыл криков мамы, когда молодого актера, одетого в красный редингот[2] с позолоченными пуговицами, нашли одного, с блуждаю щим взором, прямо в монтажной студии, куда Давид Пим пригласил его на просмотр отснятого материала. Речь у него тогда была такой же бессвязной, как и сейчас. «Прекратите называть меня Жоржем, прошу вас! – вопил он со страшным лицом. – Меня зовут Телемах, а мои родители – Пенелопа и Одиссей!»
А совсем он разбушевался, когда приехала мадам Финк, за которой отправили посыльного: «Я к вам не пойду, вы мне не родители, я хочу к себе домой, а не к вам!» Приступ повторился, стоило им попытаться посадить его в машину. Тут уж пришлось позвонить в скорую помощь, и Жоржа отвезли в больницу в состоянии крайнего перевозбуждения.
Позднее следствие по этому делу заинтересовалось юношей, которому тогда было тринадцать лет. Оказалось, он был последним, кто видел Давида Пима и Раймона. Но, судя по тому, что знал Гомер, разрабатывать этот след отказались. Даже если Жорж что-то знал или видел, никаких достоверных сведений от него ждать не приходилось.
Он был не виновником, а жертвой.
Ну и как после такого уснуть? Гомер ворочался в кровати, мысли осаждали его, воспоминания накатывали, как бурный морской прилив, и ничто не могло их остановить.
За прошедшие пять лет ему так и не удалось забыть обезумевший от тревоги взгляд мамы и ее полураскрытый рот, словно ей не хватало воздуха, а Гомер все приставал к ней: «Где же он, где папа? Мама, ну скажи, где же он?»
С тех самых пор Жорж Финк и находился в Гренатье – расположенной недалеко отсюда психиатрической больнице для детей и подростков. Гомер слышал разговоры об этом, да и сам ни секунды не сомневался, что его повезли именно туда.
В то же время он ясно понимал: никому вокруг до Жоржа никакого дела нет, – и так жалел, что не успел ни о чем его спросить.
Бедняга Жорж…
Кажется, уже в двадцать восьмой раз Гомер повернулся на другой бок. Потом лег на живот, обхватив подушку руками, закрыл глаза, снова открыл, вздохнул и наконец зажег лампу на ночном столике.