– Кто ты такой? – спокойно спросил я хозяина.
Седой ухмыльнулся, взял со стола появившийся графин и разлил жидкость из него в стаканы, как будто выросшие из стола. Взяв стакан и протянув мне другой, он легко упал в кресло. Успев отхлебнуть жидкость, он взглянул на меня, при этом смешно оттопырив нижнюю губу и приподняв брови. Не глядя, я глотнул из стакана, надеясь, что это сок, но вкус не дал мне даже надежды на возможность определения неизвестного напитка.
Хозяин зала удовлетворённо кивнул, но тут же резко подался на меня, блеснув переливом волос с белоснежного до чёрного и оскалив зубы, закричал:
– Зачем ты тянешь время, у нас его и так мало.
Но вернувшись в прежнюю позу, скорчив гримасу, продолжил:
– Ах да, я же сам тебе предложил, совсем забыл. Так ты действительно думаешь, что то, кто я такой, имеет значение? Эх, чтобы тебе было легче и ты совсем не свихнулся, – при этих словах он подпрыгнул в кресле, взмахнув красными полами плаща, и, покрутив двумя пальцами у висков, продолжил:
–Представь, что я просто твоё сознание, так сказать, защитная реакция мозга, если тебе так угодно. Ты зря задаёшь такие вопросы, – Седой усилил грубый голос и притупил успокаивающий.
– Я, например, не задаю тебе вопросов, кто ты такой, – передразнил меня он. – Мне, как и той, кто идёт за тобой, плевать, кто ты такой, ей нет разницы, как тебя зовут, потому что для неё тебя только звали, ей нет дело до того, чем ты занимаешься, ведь после неё ты занимался. Смекаешь? После неё будет, только было. Какая интересная игра слова! Будет, только было. Находясь здесь, ты представляешь из себя еле тлеющий уголь и тебе только предстоит зажечь себя.
Выпучив болезненно белые глаза, он подвинулся ко мне, повторяя эти слова, а потом сорвался на смех:
– Видел бы ты своё лицо! – вернув выражение, он продолжил. – Она всегда рядом и заберёт тебя в любом случае, но только в условленный срок, запомни это. Но вы все умрёте. Ты, твои близкие, весь мир, вы смертны.
Я сидел, смотря на этого человека, и понимал, что не хочу ему перечить. Седой откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, потирая виски. Камин освещал только одну половину его лица, на которой на секунду отразилась боль.
Когда молчание затянулось настолько, что казалось, будет грешно разорвать тишину, он продолжил: