– Не-е-ет, – помахала она пальцем перед его лицом, – хитрец какой, – обвинила она в чём-то Тима, – больше я ничего не скажу, а сказать, почему?
– Сказать, – кивает Тим и по смазанной перед глазами картинке понимает, что напиток медленно, но верно берёт своё.
– Потому что не могу, – хихикает Аня и указывает на пустой бокал Тима, – ещё?
– А давай, – махнул тот рукой.
Спустя пару минут она возвращается. Вновь садится на стол, но, передумав, плюхается на диван рядом с ним.
– Теперь я хочу послушать твою историю.
– Ты её уже слышала.
– А, ну да, – кивает она, тогда расскажи, что в твоей жизни было самым прекрасным, а что самым ужасным.
Тим задумался. Как ни странно, но ничего прекраснее, чем полузабытое воспоминание о том, как он совсем ещё малышом лежит в кроватке, а на её краю сидит мама и поёт ему песенку, Тим не нашёл. Он опять оказался там, под тёплым мехом, в неровном свете очага, слыша потрескивание дров и такой родной, полный нежности голос. Погружаясь в воспоминания, Тим даже сейчас ощущает умиротворение и чувство безопасности, пережитое в тот момент.
Рассказал. Ждал, что она рассмеётся, но Аня кивает, давая понять, что желает услышать ответ на вторую часть своего вопроса.
– Даже не знаю, – задумчиво говорит Тим, – вначале думал, что страшнее Сармана ничего нет, но потом случилось всего столько, что самое ужасное выделить сложно. Скажу так, – тихо смеётся он, – после Вирона моя жизнь, за редким исключением, сплошь страшный сон, и часто хочется проснуться.
– Моё лучшее воспоминание тоже связано с мамой, – говорит она в свою очередь, – а вот страшные моменты я помню.
Дальше Тим выслушал историю, как после гибели отца её бесчисленное количество дней держали в тесном переносном контейнере, где даже ребёнок умещался лишь свернувшись калачиком.
– Каждый вечер контейнер несли в кают-компанию, вытряхивали меня на пол. Я не плакала, – говорит Аня, – за слёзы они жгли мне ладони и ступни. После контейнера было невероятно сложно распрямиться. Карийцы знали, кто я, там было что-то личное, и им нравилось смотреть, как я перед ними корчусь. Они в это время всегда жрали и делали ставки на время, за которое я смогу подняться на ноги. Сидеть сутками в тесной коробке в полной темноте и тишине – это ужас. Страшнее у меня ничего не было, хотя видела многое. Честно говоря, не понимаю, как я там с ума не сошла.