– Я люблю тебя…
В странном Ритином сне они жили во дворе старого трехэтажного дома. Двор зарос сиренью и ясенями, и трава между кустами стояла некошеная, высокая, почти до плеч. Рита и Траволта спали на больничной кровати: прямо на проржавевшей панцирной сетке, и когда занимались любовью, сетка покачивалась, как палуба океанского корабля, а дома смотрели на них окнами, в которых вспыхивал, отражаясь, солнечный свет, и травы колыхались в такт.
Сон Рита видела в конце весны. Тогда она еще разговаривала с мужем.
– Вить, а мне сегодня Траволта приснился. Представляешь? – сказала Рита, немного стесняясь. Сон казался ей и забавным и стыдным одновременно, и хотелось то ли посмеяться над ним вместе с мужем, то ли найти себе оправдание.
Виктор ответил, не отрывая взгляда от газетной страницы:
– Это у которого задница на подбородке?
Рита обиделась.
Грубой репликой муж разрушил тонкое, едва уловимое волнение, которое появилось у нее после сна.
Рита еле отвела занятия в тот день. Ей хотелось вернуть Траволту, сон, травы и панцирную сетку. Восхищение, волнение и возбуждение. Рита обнаружила, что в ее жизни к тридцати шести годам не осталось почти никаких чувств, кроме усталости, раздражения и смутной тревоги за дочь.
Она мучилась, пока не легла в кровать, и потом никак не могла уснуть. Улица звучала обыденно и глупо, пьяные компании отзывались на гулкий рев автомобильных моторов, отражающийся от стен домов; где-то ухала однообразная музыка. Было страшно, что Траволта не приснится, и Рита отчаянно думала о том, что теперь точно не приснится, раз она так этого хочет.
На часах была полночь, когда Рита встала и начала бесцельно ходить по квартире.
Ей было одиноко, грустно и хотелось плакать, но никак не плакалось… Тогда ноги привели ее к кладовке. Она дернула на себя дверцу, забыв о шпингалете, и тот вывалился из хрупкого косяка, а Рита в притворном испуге зажала рот рукой и едва не расхохоталась. Ей вдруг стало очень весело, она вела себя как пьяная и даже немного потанцевала, прежде чем войти внутрь.
Искала Рита на ощупь, не зажигая света, натыкаясь ладонями на жесткие уголки коробок, на что-то острое, на что-то тяжелое, на что-то холодное, и все это время она хихикала и приплясывала, даже сидя на корточках. Ей словно стало опять шестнадцать лет. Тело казалось легким и готовым взлететь. Кладовка, полная неясных, тревожащих теней, играла с ней в пугающую, но прекрасную игру.