Всё казалось обычным и рядовым, кресло по-прежнему стояло перед дубовым столом, украшенным дорогими канцелярскими приборами, водружёнными на мраморную подставку чёрного цвета, подпирая своими ножками знакомое седалище и даже подставив свою мягкую спинку своему другу, который его таковым никогда не считал, а по-прежнему, видел только перед собой неодушевлённый предмет, который можно при случае пнуть, а тот в ответ ничего не скажет, смолчит, проглотит очередной незаслуженный тычок в бок. И по обычаю, резко крутанувшись для того, чтобы кинуть сросшийся с ним взгляд поверх окружающего мира, большой начальник неожиданно ощутил под собой совсем не слышанный им доселе звук.
Это говорил старый стул. Да-да, он не ослышался, именно, так, говорил… предупреждая, как и раньше, но это не было жалкое скрипение его ножек, это больше напоминало угрозу, звучащую в его голосе… угрозу, несущуюся из неведанного и непознанного, оттуда, где никто не ведёт никаких переговоров, где все угрюмо молчат, потому что им невесело, даже от того, что прибывают все вместе. И скрип всё нарастал, и нарастал, переходя в мощный беспощадный возмущённый глас вопиющего в пустыне, означающий конец и разрушение всех надежд большого человека, который только и сумел достичь высот по служебной лестнице, позабыв о том, кто всегда был рядом и поддерживал его в трудную минуту.
И потому сейчас он сорвался и летел с головокружительной высоты своего, как оказалось, совершенно не значимого полёта, цепляясь и задевая все неодушевлённые предметы, у которых, как и у его бессменного товарища, оказалось, были имена и даже фамилии, их звали Иван Ивановичами, Иван Петровичами, Верами и Любами. Их было так много в его жизни, о которых он всё время почему-то думал, как о неживых молчащих существах, не замечая того, что они тоже были людьми, и как оказалось, с гораздо лучшими качествами, ибо даже в эту минуту его бесславного падения, пытались оказать ему помощь.
И только его верный старый товарищ, говорящий табурет, оставался в стороне, уж больно многого он натерпелся от начальника, который никогда не был его начальником, а он, табурет не был его подчинённым, он просто с грустью и печалью молча наблюдал всё это время за происходящим, и теперь, когда чётко и ясно дал понять, что никогда не был чем-то неодушевлённым, сказав своё последнее слово, которое оказалось очень важным, но уже совершенно бесполезным, ибо тот, что не хотел ни видеть, ни слышать никого, кроме себя, уже и так больше ничего не увидит и не услышит, его ждали иные миры, где никто, ничего не обсуждает, хотя их там немало, таких же, как этот патрон, уже самому себе.