Благодарю мою маму, Вивиан Бакстер, и моего брата, Бейли Джонсона, которые подтолкнули меня к воспоминаниям. Большое спасибо Гарлемской писательской гильдии за участие, а Джону Килленсу за то, что он сказал мне: ты умеешь писать. И Нане Кобине Нкеция IV, убедившему меня, что я писать обязана. Моя непреходящая признательность Джерарду Перселу, который поверил несокрушимо, и Тони Д’Амато, который все понял. Спасибо Эбби Линкольну Роачу за название моей книги.
И, наконец, я очень благодарна моему редактору из «Рэндом Хаус» Роберту Луису, который так аккуратно проторил мне дорогу назад к утраченному.
И чего ты смотришь на меня?
Я не насовсем – не жди чудес.
Нет, я не забыла – просто не могла заставить себя вспомнить. Были другие, более важные вещи.
И чего ты смотришь на меня?
Я не насовсем – не жди чудес…
Было совсем неважно, вспомню я остальные строчки стихотворения или нет. Правдой своей эти слова напоминали скомканный платок, сырой комочек в кулаке, и чем раньше с ними согласятся, тем быстрее я смогу раскрыть ладони – чтобы их остудил воздух.
И чего ты смотришь на меня?..
Детская площадка Методистской епископальной церкви для цветных ерзала, хихикая над моей всем известной рассеянностью.
На мне было пышное лавандовое платьице, оно шуршало при каждом вдохе, и, когда я набрала в грудь побольше воздуха, чтобы выдохнуть стыд, звук напомнил шелест крепа на заднике погребальных носилок.
Еще когда Мамуля пришивала оборки к подолу и закладывала чудесные складочки на талии, я поняла, что в этом платье буду выглядеть кинозвездой. (Платьице было из шелка, что искупало ужасный цвет.) Мне хотелось походить на миловидных белых девочек, в которых для всех воплощено правильное устройство мира. Платьице выглядело просто изумительным, когда свисало с черной машинки «Зингер»: вот увидят меня в нем, тут же подбегут и скажут:
– Маргарита (иногда мне слышалось: «Милая Маргарита»), прости, пожалуйста, что мы раньше не понимали, кто ты на самом деле.
А я великодушно отвечу:
– Ну откуда же вам было знать. Разумеется, я вас прощаю.
От одной этой мысли лицо мое на несколько дней припорошило ангельской пылью. Но утреннее солнце в день Пасхи выявило, что платье грубо и уродливо выкроено из некогда лилового наряда, который поносила и выбросила какая-то белая. И длиной оно было как у старухи, но при этом не прикрывало моих тощих ног, намазанных вазелином «Синий тюлень» и припудренных красной глиной из Арканзаса. На фоне выцветшей от времени тряпки кожа моя казалась грязноватой, а еще все в церкви пялились на мои тощие ноги.