И дней оставалось всё меньше.
Бесполезно истекали они в запоздавших сетованиях на замедленное развитие, на расточительный разброс интересов (полжизни проторчал в Эрмитаже), – я корил себя за просвистевшие годы, за слепую покорность растраченному на «умные» застольные разговоры времени, которое неблагодарные прагматики обличают как безвременье… что осталось от тех интереснейших разговоров, дым?
Между тем переместилось в мир иной почти всё моё поколение; обо мне мало кто (из живых ещё) мог бы вспомнить.
И уж точно, – никто во мне не нуждался; удивительно ли, что с полчаса назад, на Владимирской площади, я усомнился в своём присутствии в солнечном и многолюдном, куда-то спешившем мире.
Но – не было худа без добра: ничто не мешало сосредоточиться на сочинительстве; да-да, вернуть меня в «игру» смог бы новый роман, который уже теребил меня, зазывал куда-то, а я… да-да, это, сказали бы теперь, медицинский факт: в мании словесного самовыражения я повторял отца.
Правда, смутным, хотя завышенным творческим желаниям, в отличие от отцовских скромных «записок», свойственна была исходная двойственность, чем, наверное, и объяснялась неразборчивость судьбоносного девиза на моём роду, – я, пытаясь освободиться от торможения архитектурных, – пространственных, – представлений, угадывал своё назначение в том, чтобы, сколь претенциозной ни была бы сверхзадача моя, сплачивать пространство и время.
Громко сказано… да, слово не воробей.
А побуждения – суть «творческие желания».
«Творчество – штука таинственная, индивидуальная, а само словечко, – одно на всех жрецов и служек искусства, – старомодное, замусоленное»; и есть «выспренние изначально, но опростившиеся в употреблении», ставшие обычными слова, которые, однако, с придыханиями, закатывая глаза, будто б закавычивал Шанский: «писатель», «зодчий», «художник»…
И далее, далее: строгий к «братии небожителей», Шанский относил «творчество» вкупе с «вдохновением», – к непристойным ярлычкам «процессуального возбуждения», советовал «бесстыдно самовлюблённым писакам и мазилам» снижать лексику, не смотреть на себя чересчур серьёзно. – «Интересно писать? – взблёскивал издевательскими зрачками Шанский, – ну и не жалуйся на отсутствие читателей, строчи себе на здоровье, удовлетворяй любопытство исключительно за счёт душевных терзаний, не обожествляя порочно-болезненное призвание. Если возомнишь в подпитии, что призван к священной жертве, учти, ты взял на себя все риски: тебе, добровольному страдальцу, никто ничего не должен»; однако, пощёлкав кнутом, Шанский протягивал пряник, разумеется, пропитанный иронией. – Твои толстенные романы когда-нибудь оценят «от нечего делать», ибо ими формируется «образ великого непрочтения»: книги, неплохо изданные, но прочитанные лишь самим автором в упрямстве долгого сочинительства.