А опустошённость моя «после романа» вопреки приступам обманного вдохновения, усугублялась боязливою тоскою «перед романом»…
История, которой я мечтал заболеть, не завязывалась, не заражала, а вот предыстория болезни моей распухала…
Так?
Да, так, пожалуй, в качестве приложения к недописанному автопортрету, можно было бы презентовать мой анамнез.
В маяте моей оживало высказывание Бердникова, почему-то меня, школьника, поразившее, – постараюсь выловить из звукового файла; вот, эврика! – сильно и резко, как хук боксёра:
– Отнимите у Сизифа камень, и вы не только порушите античный миф, но и обнаружите под маской древнего грека современного персонажа, драматичного в неприкаянности своей.
И голос отца: «Сизифов труд» – это о чём, о ком?
Голос Бердникова: допустим, о жертвенности, допустим, о художнике, одержимом искусством своим, сочетающем импульсивность и монотонность… и – пытающемся, как, кстати, и Сизиф, обмануть смерть.
Голос отца: жертвенность? Чем художник жертвует?
Голос Бердникова: повседневностью.
Голос Савинера: чем одержим художник?
Голос Бердникова: тем же, что и наказанный Богами Сизиф, – покорением вершины, вечной попыткой обмануть смерть…
Голос отца: но если у Сизифа отняли камень и наказание…
Голос Бердникова: осталась образность мифа…
Голос Савинера: борьба с метафорической силой?
Голос Бердникова: да, – с метафорической силой тяжести.
Голос отца: абсурдная борьба? – условный камень тоже скатится…
Голос Бердникова: муки нашего осовремененного Сизифа сродни «мукам творчества», примиряющего с абсурдом: Сизиф, лишённый камня, борется за овладение вершиной с самим собой, одолевает самого себя, устремлённого ввысь.
Смех Савинера: гравитация как абсурд?
Голос отца, перебившего Савинера: где, в каком искусстве, импульсивность и монотонность не разделить?
Голос Бердникова: думаю, в прозе.
Голос Савинера: одержимость и неприкаянность могут чередоваться…
Точно! – одержимость и неприкаянность, чередуясь, оставались симптомами моего невроза.
Так, где ответ Бердникова?
Потерялся?
Безмолвие; плёнка похлёстывала пустоту, прокручивалась; вероятно, Бердников мог в тягостный миг кивнуть, зато я в унисон с тем растянутым на десятилетия кивком смог подумать: не судьбы ли Бердникова и Савинера, законсервированные в разговорах, на которые вывел меня отец, станут золотой жилой?